Page 148 - Белый пароход

морозных поручней жестко свело руку. Тьма, разрываемая путевыми огнями на незнакомой
станции, путаница рельсов, заметенных пургой, тревожные сигналы маневровых толкачей.
— Сдаю заключенного номером девяносто семь! — доложил конвою старший надзиратель.
— Принимаю заключенного номером девяносто семь! — эхом ответил старший конвоир.
— Все! Шагай, куда прикажут! — сказал Абуталипу старший надзиратель на прощание. И
потом добавил зачем-то: — А там посадят в машину и увезут…
Абуталип под конвоем двинулся по путям, перешагивая наугад через рельсы и шпалы. Шли,
закрываясь от снега. Абуталип нес на плече вещмешок. То там, то тут подавали гудки
локомотивы ночной смены.
Оренбургские коллеги, прибывшие к Тансыкбаеву в купе, чтобы увезти его в гостиницу,
однако задержались, отмечая его прибытие. Коллеги предложили ради знакомства выпить и
закусить тут же, в купе, тем более что ночь, нерабочее время. Кто не согласится. В разговоре
Тансыкбаев счел возможным сказать, что дело пошло на лад, можно быть уверенным в успехе
очной ставки, ради которой они прибыли из Алма-Аты.
Коллеги быстро сошлись, оживленно беседовали, как вдруг снаружи раздались возбужденные
голоса и топот ног по коридору вагона. В купе ворвались конвоир и старший надзиратель.
Конвоир был в крови. С диким, перекошенным лицом, отдавая честь Тансыкбаеву, крикнул:
— Заключенный номером девяносто семь погиб!
— Как погиб? — вскочил вне себя Тансыкбаев. — Что значит погиб?
— Бросился под паровоз! — уточнил старший надзиратель.
— Что значит бросился? Как бросился? — неистово тряс надзирателя Тансыкбаев.
— Когда мы подошли к путям, слева и справа маневровые двигались, — начал сбивчиво
объяснять конвоир. — Там же состав передвигали. Туда-сюда… Ну, мы и остановились, чтобы
переждать… А заключенный вдруг размахнулся вещмешком, ударил меня по голове, а сам
кинулся прямо под паровоз, под колеса…
Все в полной растерянности от неожиданности происшедшего молчали. Тансыкбаев стал
лихорадочно собираться к выходу.
— Гад такой, сволочь, выкрутился! — выругался он с дрожью в голосе.Все дело сорвал! А!
Надо же! Ушел ведь, ушел! — и отчаянно махнул рукой, налил себе полный стакан водки.
Его оренбургские коллеги, однако, не преминули предупредить конвоира, что всю ответствен-
ность за случившееся несет конвой…
В самых последних числах февраля ездил Казангап в Кумбель проведать Сабитжана в
интернате. Ездил верхом на верблюде. В проходящих товарняках зимой слишком уже холодно
было добираться. В вагоны не залезешь, запрещено, а на открытых площадках ветер
невыносимый. На верблюде же, тепло одевшись, можно при хорошем ходе спокойно за день
съездить туда и обратно и дела успеешь сделать.
Казангап вернулся в тот день к вечеру. Пока он спешивался, Едигей еще подумал — что-то не
в духе Казангап, что-то уж очень мрачен, сын, наверно, нашкодил в интернате, да и устал,
должно быть, трюхать верхом туда-сюда.
— Ну, как съездил? — подал голос Едигей.
— Да ничего, — глухо отозвался Казангап, занятый своей поклажей. Потом обернулся и,
подумав, сказал: — Ты сейчас дома будешь?
— Дома.
— Дело есть. Я сейчас зайду к тебе.
— Заходи.
Казангап не заставил себя ждать. Пришел вместе со своей Букей. Сам впереди, жена следом.
Оба они были чем-то очень озабочены. У Казангапа был усталый вид, шея еще больше