Page 150 - Белый пароход

— Я так и знал, — горестно покачал головой Едигей. — Не выдержал он разлуки с детьми. Вот
этого я больше всего боялся. Не вынес разлуки. А тоска
— это вещь страшная. Вот детишки его так тоскуют по отцу — смотреть на них нет сил. А был
бы он другим человеком, ну пусть, скажем, осудили бы его не знаю за что, ну пусть бы осудили
его. Ну отсидел бы год, два или сколько и вернулся бы. Ведь он в немецком плену, в
концлагерях сколько натерпелся, в партизанах тоже несладко приходилось, и все эти годы
воевал в чужих краях и не сломился, потому что тогда он был один, сам по себе, тогда семьи у
него не было. А сейчас его, что называется, с живым мясом отодрали от живого, от самого
дорогого для него, от детей. Вот и случилась беда…
— Да-а, я тоже так думаю, — отозвался Казангап. — Не верил я, что от разлуки человек
может умереть. А не то, совсем молодой ведь, и умный, и грамотный, дождался бы, когда
разберутся да освободят. Не виноват ведь ни в чем. Разумом-то он понимал, конечно, а сердце,
выходит, не выдержало…
Потом они еще долго сидели, обдумывали положение, хотели придумать, как подготовить к
этой вести Зарипу, но как они ни думали, ни гадали, а все сходилось клином к одному — семья
лишилась отца, дети осиротели, Зарипа овдовела, и к этому ничего ни прибавить, ни убавить.
Однако самое разумное предложение высказала все-таки Укубала:
— Пусть Зарипа сама получит ту бумагу на станции. Пусть перенесет этот удар там, а не
здесь, возле детей. И пусть решит — там, на станции, и по пути назад будет у нее время
обдумать, как быть. Надо ли детям знать об этом или пока не стоит. Может, решит подождать,
пока они чуточку подрастут да позабудут хоть немного отца. Трудно ведь сказать…
— Ты верно говоришь, — поддержал ее Едигей. — Она мать, пусть сама решает, скажет или не
скажет ребятам о смерти Абуталипа. Я лично не могу…— И дальше Едигей не смог выговорить,
язык не подчинился, он закашлялся, чтобы сбить приступ жалости, стиснувший его горло.
И еще сказала Укубала, когда они уже пришли к общему мнению.
— Надо, Казаке, — посоветовала она Казангапу, — чтобы вы сказали Зарипе, что какие-то
письма ждут ее у начальника станции. Ответы, мол, пришли на ее запросы. Но просили прибыть
ее лично, так, мол, надо. А во-вторых,продолжала она, — нельзя Зарипу отправлять туда одну в
такой день. У них тут ни родных, ни близких. А самое страшное в горе — это одиночество. Ты,
Едигей, поезжай вместе с ней, будь рядом в этот час. Мало ли что может случиться при таком
несчастье. Скажи, что тебе надо на станцию по делам, и поезжайте вместе. А дети побудут у нас.
— Хорошо, — согласился Едигей с доводами жены. — Завтра я скажу Абилову, что Зарипу
требуется повезти в больницу на станцию. Пусть приостановит на минуту проходящий поезд.
На том порешили. Но выехать в Кумбель им удалось лишь через два дня на попутном поезде,
приостановившемся на линии по просьбе начальника разъезда. То было 5 марта. Буранный
Едигей навсегда запомнил тот день.
Ехали в общем вагоне. Народу разного двигалось полно, с семьями, с детьми, с неизбежным
дорожным бытом, сивушным духом, с беспорядочными хождениями, с картами до очумелости и
бабьими полуприглушенными исповедями друг другу о нелегком житье-бытье, о пьянстве
мужиков, о разводах, о свадьбах, о похоронах… Люди ехали далеко. И им сопутствовало все, что
составляло их повседнев-ную жизнь… К ним со своей бедой и горем примкнули ненадолго Зарипа
и сопровождавший ее Буранный Едигей.
Конечно, Зарипе было не по себе. Сумрачная, встревоженная, она всю дорогу молчала,
раздумывая, должно быть, о том, какие ответы ее ждут у начальника станции. Едигей тоже
больше помалкивал.
Есть ведь на свете чуткие, сердобольные люди, примечающие с первого взгляда, что
неладное происходит с человеком. Когда Зарипа встала с места и пошла по вагону в тамбур