Page 152 - Белый пароход

Был уже полдень, но погода стояла нехорошая. Низкое облачное небо так и не прояснилось.
Сверху что-то изредка падало — то ли снежинки, то ли капли влаги задевали лицо. Ветер
поддувал со степи волглый, пахнущий уже тронутыми таяньем лежалыми снегами. Зябко,
неуютно было Едигею. Обычно он любил потолкаться при случае среди людей в станционной
суете и сутолоке, сам ведь далеко не едешь, ничем не озабочен, а тут поезда поглядишь, как
выскакивают пассажиры и быстро шныряют по перрону, привнося в жизнь нечто от кино: вот оно
есть — прибыл поезд, и вот его не станет — убыл поезд.
В этот раз все это не интересовало его. Он удивлялся, какие отрешенные лица у людей, какие
они безликие, равнодушные, усталые, как отдалены друг от друга… К тому же музыка,
передаваемая по радио, простудно хрипящему на всю пристанционную площадь, вызывала
печаль и уныние однообраз-ной текучей монотонностью. Что за музыка?
Прошло уже минут двадцать, а то и больше, как Зарипа скрылась в вокзальном помещении.
Едигей стал беспокоиться, и хотя они твердо договорились, что он будет ждать ее на этой
скамейке, на этой именно, где в прошлый раз с детьми и Абуталипом сидели они и ели
мороженое, он решил уже пойти за ней, посмотреть, что там.
И тут он увидел ее в дверях и вздрогнул невольно. Она бросилась в глаза среди входящей и
выходящей толпы своей отъединенностью от всего, что было вокруг. Ее лицо было смертельно
бледным, и она шла, никуда не глядя, как во сне, ни на кого и ни на что не натыкаясь, точно бы
ничего вокруг не существовало, шла как в пустыне, как незрячая, прямо и скорбно держа
голову, плотно сомкнув губы. Едигей встал при ее приближении. Она подходила, казалось, очень
долго, опять же как во сне, настолько страшно, отстранение было ее медленное приближение с
опустевшими глазами. Минула, быть может, целая вечность, бездна холодной, темной
протяженности невыносимого ожидания, покуда она подошла вплотную, держа в руках ту самую
бумагу в плотном конверте с напечатанными, как выразился Казангап, буквами, и, подойдя,
сказала, разомкнув губы:
— Ты знал?
Он медленно склонил голову.
Зарипа опустилась на скамейку и, закрыв лицо руками, крепко сжимая голову, точно бы
голова могла развалиться, разлететься на куски, горько зарыдала, уйдя вся в себя, в свою боль и
утрату. Она плакала, собравшись в мучительный содрогающийся комок, уходила, утопала,
проваливалась все глубже в себя, в свое безмерное страдание, а он сидел рядом и готов был, как
тогда, когда увозили Абуталипа, оказаться вместо него, на его месте и принять на себя, не
задумываясь, любые муки, только бы защитить, избавить эту женщину от удара. Он понимал при
этом, что ничем не может ни утешить, ни унять ее, пока не иссякнет первая оглушающая волна
беды.
И так они сидели на скамейке пристанционного скверика. Зарина плакала, судорожно
всхлипы-вая, и в какой-то момент не глядя отшвырнула прочь скомканный конверт со
злополучной бумагой. Кому она нужна была теперь, та бумага, коли самого в живых не было? Но
Едигей подобрал конверт и положил его к себе в карман. Потом он достал платок и силой,
разжимая ее пальцы, заставил Зарипу утереть слезы. Но это не помогло.
А музыка лилась по радио над станцией, как знаючи, траурная, бесконечно тягостная.
Мартов-ское небо серо и влажно нависало над головой, ветер донимал душу порывами.
Прохожие же косились на эту пару, на Зарипу и Едигея, думали, конечно, про себя: вот, мол,
поскандалили людишки. Обидел он ее, наверно, крепко… Но, оказывается, не все так думали.
— Плачьте, добрые люди… Плачьте, — раздался рядом соболезнующий голос. — Лишились мы
родимого отца! Как-то теперь будет?