Page 153 - Белый пароход

Едигей поднял голову и увидел проходящую мимо женщину в старой шинели, на костылях.
Одну ногу у нее отняли по самое бедро. Он ее знал. Бывшая фронтовичка, работала в билетной
кассе на станции. Кассирша была сильно заплакана и, плача, шла, приговаривая: «Плачьте.
Плачьте. Как-то теперь будет?» И, плача, прошла дальше, привычно переставляя с тупым
перестуком костыли под неестественно приподнятыми плечами, пришаркивая на каждые два
стука костылей подошвой единственной ноги, донашивающей старый солдатский сапог…
Смысл ее слов дошел до Едигея, когда он увидел, как столпились вдруг люди перед входом на
станцию. Задрав головы, они смотрели, как несколько человек, приставив лестницу, вывешивали
высоко над дверью большой военный портрет Сталина в черном, траурном обрамлении.
Понял он, почему и музыка по радио так заунывно звучала. В другое время он тоже поднялся
бы, и постоял среди людей, и разузнал бы, что и как случилось с этим великим человеком, без
которого никто не представлял себе круговращения мира, но сейчас своего горя хватало. Он не
проронил ни слова. И Зарипе было ни до кого и ни до чего…
А поезда шли, как и полагалось им идти, что бы ни произошло на свете. Через полчаса
должен был проходить по линии поезд дальнего следования под номером семнадцать. Как и все
пассажирские, он не останавливался на таких разъездах, как Боранлы-Буранный. С тем расчетом
он и двигался. Никому, однако, не могло прийти в голову, что на этот раз придется семнадцатому
остановиться на Боранлы-Буранном. Так решил про себя, причем твердо и спокойно, Едигей. Он
сказал Зарипе:
— Нам скоро возвращаться, Зарипа. Осталось полчаса. Ты должна сейчас продумать как
следует, как быть — скажешь ли детям о смерти отца или пока повременишь. Я не буду тебя
успокаивать и что-то подсказывать, ты сама себе голова. Теперь ты им и вместо отца и вместо
матери. Но об этом тебе следует подумать, пока мы в пути. Если ты решишь пока не говорить
ребятам, то бери себя в руки. При них ты не должна лить слезы. Сможешь ли, хватит ли сил у
тебя? И мы должны знать, как вести себя при них. Понимаешь? Вот ведь какой вопрос.
— Хорошо, я все понимаю, — ответила сквозь слезы Зарипа. — И пока мы доедем, я соберусь
с мыслями и скажу, как нам быть. Я сейчас, я постараюсь взять себя в руки. Я сейчас…
В поезде на обратном пути было все так же. Люди ехали скопом, в табачном дыму, все так же
бороздя великую страну из края в край.
Зарипа и Едигей попали в купированный вагон. Пассажиров здесь было поменьше, и они
пристрои-лись в проходе у окна, у самого края, чтобы не мешать другим и поговорить о своих
делах. Едигей сидел на откидном сиденье в коридоре, а Зарипа стояла рядом и смотрела в окно,
хотя он и предлагал ей свое место.
— Так мне будет лучше, — сказала она.
И теперь, все еще изредка всхлипывая, превозмогая себя, перебарывая свалившуюся на
плечи беду, она пыталась сосредоточиться, глядя в окно, обдумать хотя бы для начала свое
новое — вдовье — житье-бытье. Если прежде была надежда, что все это оборвется в один
прекрасный день как кошмарный сон, рано или поздно вернется Абуталип, ведь не могло же
быть, чтобы не разобрались с таким недоразуме-нием, и снова будут они вместе всей семьей, а
все остальное образуется — нашли бы способ, как ни трудно, выжить, выстоять и сыновей
воспитать, то теперь нет надежды. Было ей о чем думу думать…
О том же думал и Буранный Едигей, поскольку не беспокоиться о судьбе этой семьи он не мог.
Так уж оно получилось. Однако он считал, что сейчас больше, чем когда-либо, должен быть
сдержанным и спокойным и тем самым внушить ей хоть какую-то уверенность. Он не торопил ее.
И правильно сделал. Наплакавшись, она сама начала разговор.
— Мне придется пока скрыть от ребят, что отца их больше нет,проговорила прерывающимся
голосом Зарипа, сглатывая, загоняя в себя плач.Не могу сейчас. Особенно Эрмек… Зачем такая