Page 158 - Белый пароход

высадиться на нем и знать, что здесь твое место и здесь ты должен быть всегда. И ему даже
представилось: нашелся бы такой остров, забрал бы он Зарипу с детишками и жил бы там. И к
морю приучил бы ребят, и сам до конца дней провел бы жизнь на острове посреди моря, не сетуя
на судьбу, а лишь радуясь. Только бы знать, что в любое время можешь ее видеть и быть для нее
нужным, желанным, самым родным человеком…
Но тут же становилось стыдно перед собой от таких желаний — он почувствовал, как в краску
кинуло, хотя за сотни километров вокруг и духу человеческого близко не было. Размечтался, как
мальчишка, на остров захотелось, а с чего бы, спрашивается, с какой стати? И это он смеет так
грезить, он, повязанный по рукам и ногам всей жизнью, семьей, детьми, работой, железной
дорогой, наконец, сарозеками, к которым прирос, сам того не замечая, душой и телом… Да и
нужен ли он Зарипе, пусть худо ей, конечно, но почему он должен мнить о себе такое, почему он
должен быть ей мил? Насчет ребят он не сомневался — он в них души не чаял, и они тянулись к
нему. А с чего Зарипа стала бы того желать?! Да и имеет ли он на то право, чтобы так думать,
когда жизнь давно поставила его крепко-накрепко на место, где ему наверняка пребывать до
скончания дней…
Буранный Каранар шел знакомой тропой, много раз хоженной, и, зная, сколько еще предстоит
пути, без принуждений со стороны хозяина трусил ходкой пробежкой, покрикивая и тяжко
постанывая на бегу, покрывая резвым шагом немеренные сарозекские расстояния, по весенним
увалам, логам, мимо иссохшего некогда соленого озера. А Едигей, сидя на нем, страдал, занятый
собою… И настолько переполняли его эти противоречивые чувства, что не находил он себе места
и душа его не находила приюта в немеренных пространствах Сары-Озеков… Так непосильно
было ему…
С этими настроениями прибыл он в Кумбель. Хотелось, конечно, чтобы Зарипа получила
наконец ответы на свои письма от родственников, но при мысли, что родственники могут
приехать за осиротевшей семьей и увезти ее в свои края или вызвать к себе, Едигею становилось
совсем плохо. На почте в окошечке до востребования ему опять ответили, что никаких писем для
Зарипы Куттыба-евой не прибывало. И он неожиданно для себя обрадовался этому. Мелькнула
даже какая-то нехоро-шая, дикая мысль против совести: «Вот и хорошо, что нет». Потом он
добросовестно выполнил ее поручение — отправил три телеграммы по трем адресам. С тем
вернулся к вечеру…
Весна тем временем сменялась летом. Уже пожухли, повыгорели сарозски. Отошла трава-
мурава, как тихий сон. Желтая степь снова стала желтой. Накалялся воздух, день ото дня
приближа-лась жаркая пора. А от родственников Куттыбаевых все так же не было ни слуху ни
духу. Нет, не откликнулись они ни на письма, ни на телеграммы. А поезда катились через
Боранлы-Буранный, и жизнь текла своим чередом…
Зарипа уже и не ждала ответов, поняла, что нечего рассчитывать на помощь родных, что не
стоит обременять их больше письмами и призывами о помощи… И, убеждаясь в этом, женщина
впадала в молчаливое отчаяние — куда было двинуться теперь, как быть?.. Как сказать детям об
их отце, с чего начинать, как перестраивать сокрушенную жизнь? Ответа пока не находила.
Быть может, не меньше, чем сама Зарипа, переживал за них Едигей. За них переживали все
боранлинцы, но Едигею-то было ведомо, как обернулась трагедия этой семьи лично для него. Он
уже не мог отделить себя от них. Изо дня в день он жил теперь судьбой этих ребят и Зарипы. И
тоже был в напряженном ожидании — что теперь будет с ними, и тоже был в молчаливом
отчаянии — как теперь быть им, но ко всему этому он еще постоянно думал, все время
мучительно думал: а как быть самому, как сладить с собой, как заглушить в себе голос, зовущий
к ней? Нет, и он не находил никакого ответа… Не предполагал он никогда, что придется
столкнуться в жизни и с таким делом…