Page 159 - Белый пароход

Много раз намеревался Едигей признаться ей, сказать откровенно и прямо, как любит ее и что
готов все тяготы ее взять на себя, потому что не мыслит себя отдельно от них, но как было это
сделать? Каким образом? Да и поймет ли она его? Совсем ведь женщине не до этого, когда такие
беды обрушились на ее одинокую голову, а он, видите ли, полезет со своими чувствами! Куда это
годится? Постоянно думая об этом, он мрачнел, терялся, ему стоило немалых усилий оставаться
внешне таким, каким ему подобало быть на людях.
Однажды он все же сделал такой намек. Возвращаясь с обхода по перегону, заметил еще
издали, что Зарипа пошла с ведрами к цистерне за водой. Его толкнуло к ней. И он пошел. Не
потому, что был удобный случай, вроде бы ведра поднести. Почти через день, а то и ежедневно
работали они вместе на путях, разговаривать могли сколько угодно. Но именно в ту минуту
почувствовал Едигей неодолимость желания подойти к ней немедленно и сказать то, что не мог
больше скрывать. Он подумал даже сгоряча, что это к лучшему — пусть не поймет, пусть
отвергнет, но зато остынет, успокоится душа… Она не видела и не слышала его приближения.
Стояла спиной, отвернув кран цистерны. Одно ведро было уже наполнено и отставлено в
сторону, а под струей стояло второе, из которого вода уже переливала через край. Кран был
открыт до отказа. Вода пузырилась, выплески-валась, натекала вокруг лужей, а она точно бы не
замечала ничего, стояла понуро, прислонившись плечом к цистерне. Зарипа была в ситцевом
платьице, в котором прошлым летом встречала большой ливень. Едигей разглядел пряди
вьющихся волос на виске и за ухом, ведь Эрмек был кудрявым в нее, осунувшееся лицо,
истончившуюся шею, опустившееся плечо и брошенную на бедро руку. Шум ли воды заворожил
ее, напомнив горные речки и арыки Семиречья, или просто ушла в себя, застигнутая в ту минуту
горьким раздумьем? Бог знает. Но только Едигею стало невыносимо тесно в груди при виде ее
оттого, что все в ней было до бесконечности родным, от желания немедленно приласкать ее,
оберечь, защитить от всего, что угнетало. Но делать этого нельзя было. Он лишь молча закрутил
вентиль крана, остановил льющуюся воду. Она глянула на него без удивления, отрешенным
взором, как будто он находился не возле, а где-то очень далеко от нее.
— Ты чего? Что с тобой? — молвил он участливо.
Она ничего не сказала, усмехнулась только углами губ и неопределенно приподняла брови
над проясняющимися глазами, говоря этим: ничего, мол, так себе…
— Тебе худо? — снова спросил Едигей.
— Худо, — призналась она, тяжело вздохнув. Едигей растерянно подвигал плечами.
— Зачем ты так изводишься? — упрекнул он ее, хотя собирался говорить не об этом. —
Сколько можно? Ведь этим не поможешь. И нам тяжко (он хотел сказать — и мне) смотреть на
тебя, и детям трудно. Пойми. Не надо так. Надо что-то делать, — говорил он, стремясь подобрать
слова, кото-рые, как того хотел он, должны были бы сказать ей, что именно он больше, чем кто-
либо на свете, переживает и любит ее. — Ты вот сама подумай. Ну не отвечают на письма, так
бог с ними, не пропа-дем. Ведь с тобой (он хотел сказать — я) мы все тут как свои. Ты только не
падай духом. Работай, держись. А ребята поднимутся и здесь, среди нас (он хотел сказать — со
мной). И все образуется понемногу. Зачем тебе куда-то уезжать? Мы все здесь как свои. А я, ты
сама знаешь, без детишек твоих дня не бываю. — И остановился, потому что раскрылся
настолько, насколько позволяло его положение.
— Я все понимаю, Едике, — ответила Зарипа. — Спасибо, конечно. Я знаю, в беде не
останемся. Но нам надо выбираться отсюда. Чтобы позабыли дети все, что и как тут было. И
тогда я должна буду сказать им правду. Сам понимаешь, так долго не может продолжаться… Вот
и думаю, как быть…