Page 160 - Белый пароход

— Так-то оно так, — вынужден был согласиться Едигей. — Только ты не спеши. Подумай еще.
Ну куда ты с этими малолетками, где и как придется? А я как подумаю, мне страшно, как я тут
без вас буду…
И действительно, очень страшился за них, за нее и за ребят, и оттого не пытался заглянуть
дальше чем в завтрашний день, хотя тоже понимал, что долго так продолжаться не могло. А
через несколько дней после этого разговора был еще случай, когда он выдал себя с головой и
долго каялся, мучился после этого, не находя себе оправдания.
С той памятной поездки в Кумбель, когда Эрмек, испугавшись парикмахера, не дал себя
подстричь, прошло много месяцев. Мальчик так и ходил нестриженый, весь в черных кудряшках,
и хотя вольные кудри украшали его, но подстричь упрямого трусишку давно было пора. Едигей
при случае то и дело утыкался носом в пушистое темя мальчонки, целуя его и вдыхая запах
детской головы. Однако волосы доходили Эрмеку уже до плеч и мешали ему в играх и беготне.
Как, должно быть, непривычна, чужда и непонятна была для малыша сама необходимость эта.
Потому он не давался никому, а Казангап, видя такое дело, сумел уговорить его. Припугнул даже
немного — что, мол, козлята не любят длинноволосых, бодать будут.
Потом Зарипа рассказывала, как стригли Эрмека. Пришлось Казангапу по-настоящему силу
применить. Зажал его между ног и обработал машинкой. Рев стоял на весь разъезд. А когда
закончилась стрижка, добрая Букей, чтобы успокоить ребенка, сунула ему зеркало. На, мол,
посмотри, какой ты хорошенький стал. Мальчик глянул, не узнал себя и еще больше заорал.
Таким, ревущим во всю мочь, уводила его Зарипа с Казангапова двора, когда повстречался на
тропинке Едигей.
Наголо остриженный Эрмек, совершенно непохожий на себя, с оголившейся тонкой шеей, с
оттопыренными ушами, заплаканный, вырвался из рук матери, кинулся к Едигею с плачем:
— Дядя Едигей, посмотри, что они сделали со мной!
И если бы прежде сказали Буранному Едигею, что с ним произойдет такое, ни за что бы не
поверил. Он подхватил малыша на руки и, прижимая его к себе, всем существом своим
воспринял его беду, его беззащитность, его жалобу и доверие, как будто все это произошло с
ним самим, он стал целовать его и приговаривал срывающимся от горечи и нежности голосом, не
понимая толком смысла своих слов:
— Успокойся, родной мой! Не плачь. Я никому не дам тебя в обиду, я буду тебе как отец! Я
буду любить тебя как отец, только ты не плачь! — И, глянув на Зарипу, которая замерла перед
ним сама не своя, понял, что перешагнул какую-то запретную черту, и растерялся, заспешил,
удаляясь от нее с мальчиком на руках, бормоча в замешательстве одни и те же слова: — Не
плачь! Вот я сейчас этого Казангапа, я вот, сейчас я ему покажу! Я ему покажу, вот сейчас этого
Казангапа, я ему покажу! Вот я сейчас, я ему покажу!..
Несколько дней после этого Едигей избегал Зарипу. Да и она, как понял он, уходила от
встречи с ним. Каялся Буранный Едигей, что так нелепо проговорился, что смутил ни в чем не
повинную женщину, у которой и без этого хватало забот и тревог. Каково было ей в ее
положении — сколько боли добавил он к ее горестям! Ни прощения, ни оправдания не находил
себе Едигей. И на долгие годы, быть может до последнего вздоха, запомнил он то мгновение,
когда всем существом своим ощутил приникшего к нему беззащитного обиженного ребенка, и как
тронулась в нем душа от нежности и горечи, и как смотрела на него Зарипа, пораженная этой
сценой, как глядела она на него с немым криком скорби в глазах.
Притих на какое-то время Буранный Едигей после этого случая и все то, что вынужден был в
себе затаить, заглушить, перенес на ее детей. Иного способа не находил. Он занимал их всякий
раз, когда был свободен, и все продолжал рассказывать им, многое повторяя и многое
припоминая заново, о море. То было самой любимой темой у них. О чайках, о рыбах, о