Page 58 - Белый пароход

высь — их невозможно было разглядеть простым глазом. Лишь, время от времени они давали
знать о себе резкими одинокими выкликами и надолго умолкали затем в горячем, зыбящемся
мареве.
Но служба оставалась службой. Поезда шли с востока на запад и с запада на восток. Сколько
поездов разминулось на Боранлы-Буранном. Никакая жара не могла повлиять на движение
транспорта по великой государственной магистрали.
И все шло своим чередом. Работать на путях приходилось в рукавицах, голыми руками не
притронуться было ни к камню, ни тем паче к железу. Солнце стояло над головой жаровней.
Воду, как всегда, доставляли в цистерне, и пока она прибывала на разъезд, становилась почти
кипяченой. Одежда сгорала на плечах за пару дней. Зимой в самые лютые морозы человеку в
сарозеках было, пожалуй, легче, чем в такую жару.
Буранный Едигей старался в те дни приободрить Абуталипа.
— Не всегда у нас такое лето. Просто год такой нынешний, — оправдывался он, точно бы сам
был в том повинен. — Еще дней пятнадцать, двадцать от силы, — и полегчает, спадет жара. Будь
она проклята, замучила всех. А бывает у нас тут, в сарозеках, к концу лета перелом, враз
меняется погода. И тогда всю осень вплоть до самой зимы благодать — прохлада стоит, скот тело
набирает. Сдается мне — на то приметы есть, — в этом году будет такой оборот. Так что
потерпите, осень будет хорошая.
— Значит, гарантируешь? — понимающе улыбался Абуталип.
— Можно сказать, почти.
— И на том спасибо. Вот я сижу сейчас как в бане. Но душа у меня не по себе болит. Мы с
Зарипой выдержим. Не такое приходилось терпеть. Детей жалко… Смотреть не могу…
Дети боранлинцев изнывали, томились, с лица спали, и некуда их было упрятать от духоты и
изнуряющего зноя. И ни единого деревца вокруг, ни ручейка, так потребных детскому миру.
Весной, когда сарозеки ожили и ненадолго зазеленели окрест лога и привалки, то-то было
раздолье детворе. Играли в мяч, в прятки, убегали в степь, гонялись за сусликами. Любо было
слышать их далеко разносящиеся голоса.
Лето сокрушило все. И ребят непоседливых сморила непомерная жара. От нее они прятались
в тени под стенами домов, выглядывая оттуда, только когда проходили поезда. Это было их
развлечением — подсчитывали, сколько поездов прошло в одну сторону и сколько в другую,
сколько из них пассажирских вагонов и сколько товарных. А когда пассажирские составы,
проходя через разъезд, сбавляли ход, детям казалось, что уж этот-то поезд остановится, и они
бежали вдогонку, запыхавшись, заслоняясь ручонками от солнца, возможно, в наивной надежде
укатить из этого пекла, и тяжко было смотреть, с какой завистью и недетской печалью малыши-
боранлинцы глядели вслед уходящим вагонам. Пассажиры в тех настежь распахнутых вагонах с
открытыми до отказа окнами и дверями тоже сходили с ума от духоты, смрада и мух, но у них
была хотя бы уверенность, что через пару суток они очутятся там, где прохладные реки и
зеленые леса.
За детей они все переживали тем летом, все взрослые, отцы и матери, но то, чего это стоило
Абуталипу, понимал кроме Зарипы, пожалуй, один он, Едигей. С Зарипой как раз и случился у
них первый разговор об этом. В том разговоре приоткрылось еще кое-что в судьбах этих двоих.
Работали они в тот день на линии, гравий подновляли на полотне. Разбрасывали щебень,
подсовывали его в люфты под шпалы и рельсы и тем самым укрепляли оползающую от вибрации
насыпь. Делать это надо было урывками, в промежутках между проходящими поездами. Долгая,
изматывающая в такую жару работа. Ближе к полудню Абуталип взял опустевший бидон и
пошел, как он сказал, за горячей водой к цистерне в тупике и заодно глянуть, как там ребята.