Page 60 - Белый пароход

— Слушай, Зарипа, — сказал Едигей, пытаясь как-то укрепить ее дух, примирить с
реальностью. — Для детей тут, конечно, тяжко, не спорю. У самого, как посмотрю на ребятишек
наших, сердце болит. Но ведь не век жара будет колом стоять. Схлынет. А потом, если подумать,
вы здесь не одни, в сарозеках, люди есть вокруг, мы есть, на худой конец. Что ж теперь
убиваться, раз так случилось в жизни.
— Вот и я об этом говорю ему, Едике. Я ведь стараюсь не проронить ни слова ненужного. Я же
понимаю, каково ему.
— И правильно делаешь. Я об этом и хотел сказать тебе, Зарипа. Случая ждал. Да ты сама все
знаешь. Просто к слову пришлось. Извини.
— Бывает, конечно, невмоготу. И себя жалко, и его жалко, а детей еще больше. Хотя он ни в
чем не виноват, а чувствует себя повинным, что завез нас сюда. И изменить ничего не может. Что
и говорить, в наших краях, среди алатауских гор и рек, совсем другая жизнь и климат совсем
другой. Детей хотя бы на лето могли бы отправить туда. Но к кому? Стариков у нас нет, рано
поумирали. Братья, сестры, родственники… Их тоже трудно судить, им это совсем ни к чему. И
прежде избегали нас, а теперь и вовсе. Зачем им наши дети? Вот и мучаемся, боимся, что на всю
жизнь застрянем здесь, хотя вслух об этом не говорим. Но я вижу, каково ему… Что нас ждет
впереди, одному богу известно…
Они тяжело замолчали. И потом уже не возвращались к этому разговору. Работали,
пропускали поезда по линии и снова брались за дело. А что оставалось? Как еще было утешить,
как помочь им в их беде? «Конечно, по миру не пойдешь, — думал Едигей, — жить им будет на
что, вдвоем работают. Насильно их вроде никто не заточал, а выхода им отсюда нет никакого. Ни
завтра, ни послезавтра».
И еще удивлялся Едигей самому себе, своей обиде и горечи за эту семью, будто бы их история
касалась лично его. Кто они ему? Мог же он сказать себе
— дело это не его ума, ему-то, собственно, что? Да и кто он есть такой, чтобы судить да
рядить о неположенных ему вещах? Работяга, степняк, каким несть числа на свете, ему ли
негодовать, ему ли возмущаться, тревожить свою совесть вопросами, что справедливо и что
несправедливо в жизни. Ведь наверняка там, откуда все это происходит, знают в тысячу раз
больше, чем он, Буранный Едигей. Там виднее, чем ему здесь, в сарозеках. Его ли то заботы? И
все равно не мог успокоиться. И почему-то больше болел он душой за нее, Зарипу. Удивляли и
покоряли его ее преданность, выдержка, ее отчаянная схватка с невзгодами. Она походила на
птицу, которая пыталась крыльями заслонить гнездо от бури. Ведь другая поплакала бы,
поплакала да покорилась бы, поклонилась родне. А она расплачивалась на равных с мужем за
прошлое войны. И именно это обстоятельство больше всего и вопреки всему причиняло
беспокойство Едигею, ведь сам он ничем не мог защитить ни ее детей, ни ее мужа… Бывали
потом минуты, когда он горько сожалел, что судьбе угодно было поселить эту семью на Боранлы-
Буранном. Зачем ему эти переживания? Не знал бы, не ведал ничего такого и жил спокойно, как
прежде…
VI
Ко второй половине дня на Тихом океане южнее Алеутов зашевелились волны. Юго-
восточный ветер, возникший с низовий Американского материка, постепенно набирал силу и
постепенно уточнял, укреплял свое направление. И вода пришла в движение на огромном
открытом просторе, тяжело покачиваясь, всплескиваясь и все чаще укладывая волны рядом,
грядами одну к другой. Это предвещало если не шторм, то долговременное волнение.
Для авианосца «Конвенция» такие волны в открытом океане не представляли опасности. В
другой раз он и не подумал бы изменить свое положение. Но поскольку с минуты на минуту
ожидалась посадка на палубу спешно возвращавшихся самолетов особоуполномоченных