Page 190 - И дольше века длится день

запел «Интернационал». Его поддержало несколько голосов, и через минуту вся толпа как
один запела под сводами депо великий гимн всех времен, гимн всех, кто был вечно угнетаем.
Никогда еще не доводилось Едигею петь в таком многолюдье. Как на волнах подняло и
понесло его торжественное, гордое и в то же время горькое сознание своего единства с теми,
кто есть соль и пот земли. А гимн коммунистов все нарастал, возвышался, вскипая в сердце
отвагой и решимостью отстоять, утвердить право многих для счастья многих.
С этим ликующим чувством он вернулся домой. За чаем рассказал Укубале подробно и
живо все, что было на митинге. Рассказал и о том, как тоже хотел было выступить и что ему
ответил на то теперешний парторг Чернов. Укубала слушала мужа, наливала ему из самовара
чай пиалу за пиалой, а тот все пил и пил.
— Да что с тобой, ты вон опорожнил уже весь самовар! — удивилась она, посмеиваясь.
— Понимаешь, там, на митинге, еще так захотелось пить отчего-то. Заволновался
очень. А где там, столько народу, не шевельнешься. А потом выскочил, хотел напиться, а тут
смотрю — в нашу сторону состав направляется. Я к машинисту. Свой оказался парень.
Жандос с Тогрек-Тама. Ну, по пути попил я у него воды. Но разве то дело!
— То-то же, гляжу, — промолвила Укубала, подливая ему чаю по новой. И сказала
потом: — Вот что, Едигей, хорошо, что ты подумал о них, об Абуталиповых детях. Раз такое
дело, если времена наступили такие, что не будет притеснений сиротам, так ты уж отважься.
Письмо — дело хорошее, но пока оно напишется, пока дойдет, да прочтется, да пока думать
будут над ним, ты уж лучше сам поезжай в Алма-Ату. И там все расскажешь как было.
— Так ты думаешь, мне в Алма-Ату? Прямо к большому начальству?
— Ну а что такого? По делу же. Друг твой Елизаров сколько уже зовет не дозовется.
Адреса оставляет каждый раз. Ну, не я, так ты съезди. Мне-то от дому куда, детей на кого? А
ты не откладывай. Бери отпуск. Сколько у тебя отпусков было бы за эти годы — на сто лет.
Возьми хоть разок и там, на месте, большим людям все расскажи.
Едигей подивился разумности жены.
— А что, жена, ты вроде дело говоришь. Давай подумаем.
— Не думай долго. Не тот случай. Чем раньше сделаешь, тем лучше. Афанасий
Иванович тебе и поможет. Куда идти, к кому идти, он-то лучше знает.
— Тоже дело.
— Вот и я говорю. Не стоит откладывать. А заодно посмотришь — кое-что купишь для
дома. Девчушки-то наши подросли. Сауле осенью в школу. В интернат определять будем
или как? Ты думал об этом?
— Думал, думал, а как же, — спохватился Буранный Едигей, стараясь скрыть, как
поразило его то, что так быстро подросла старшая из дочерей, что уже и в школу пора.
— Так вот если думал, — продолжала Укубала, — поезжай, поведай людям о том, что
мы тут пережили в те годы. Пусть помогут сиротам хотя бы оправдаться за отца. А потом
будет время — походи, посмотри, что для дочерей и для меня не мешало бы. Я ведь тоже
уже немолода, — сказала она со сдержанным вздохом.
Едигей посмотрел на жену. Странно, что можно постоянно видеться и не замечать того,
что потом увидишь разом. Конечно, она немолода была уже, но и до старости было далеко.
И, однако, нечто такое, новое, незнакомое почувствовал в ней. И понял он — умудренность
во взгляде жены обнаружил и первую ее седину заметил. Их было на виске штуки три-
четыре, белеющих нитей, не больше, и все-таки они говорили о прожитом и пережитом…
Через день Едигей был уже на станции Кумбель в качестве пассажира. Да, пришлось
сделать ход назад от Боранлы-Буранного, чтобы сесть на алма-атинский поезд. Едигей не
сожалел об этом. Так или иначе, надо было сперва отправить телеграмму Елизарову о своем
приезде. А это можно было сделать только на станции:
На алма-атинском перроне среди мелькающих лиц увидел Буранный Едигей Елизарова
и обрадовался бурно, как дитя. Елизаров приветливо помахал ему шляпой и пошел рядом с
вагоном. Вот повезло! Не мечтал Едигей, что Елизаров сам встретит. Не виделись они давно,
с прошлой осени. Нет, не изменился Афанасий Иванович, пусть и в годах был. Все такой же