Page 195 - И дольше века длится день

с мужчинами. Особенно неприятен был их смех. Он встал, пошатываясь; нашел
официантку, запыхавшуюся с подносом между галдящими столами путевого ресторана,
и, расплатившись, пошел в свое купе. Предстаяло пройти несколько вагонов. Пока он
шел, раскачиваясь вместе с поездом, ему становилось все тягостней и сиротливей от
ощущения своего полного одиночества и отчужденности.
Зачем было жить, зачем куда-то ехать…
И теперь ему безразлично, откуда, куда и зачем он едет, куда спешит сквозь ночь
скорый поезд. В каком-то тамбуре он остановился, прижался пылающим лбом к
прохладным застекленным дверям и стоял здесь не оглядываясь, не обращая внимания
на пассажиров, снующих мимо него.
А поезд шел раскачиваясь. И можно было открыть дверь, поскольку у Едигея, как
у всех железнодорожников, был свой ключ, можно было открыть и переступить
черту… В какой-то пустынной местности во тьме Едигей различил два далеких
манящих огонька. Они долго не исчезали из виду. То ли окна одинокого жилья
светились, то ли то были костры небольшие. Какие-то люди, должно быть, находились
возле тех огней. Кто они? И почему они там? Эх, была бы там Зарипа с детишками!
Спрыгнул бы сейчас с поезда и побежал к ней, а добежав одним духом, упал бы ей в
ноги и плакал бы не стыдясь, чтобы выплакать всю накопившуюся боль и тоску…
Буранный Едигей сдавленно застонал, глядя на те огоньки в степи, уже
исчезающие в стороне. И стоял так у дверей тамбура, всхлипывая неслышно и не
оборачиваясь, не обращая внимания на шумные хождения пассажиров по поезду. Лицо
его было мокрым от слез… и была возможность открыть дверь и переступить черту…
А поезд шел раскачиваясь.

…С черных гор когда пойдет кочевье,
С синих гор когда пойдет кочевье,
Ты не жди меня на ярмарке, Бегимай…

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток.
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные
пространства — Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей.
В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от
Гринвичского меридиана.
А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…

Поднявшись с гнездовья, с обрыва Малакумдычап, большой коршун-белохвост вылетел
на обозрение местности. Он облетал свои угодья дважды — до полудня и пополудни.
Внимательно просматривая поверхность степи, примечая все, что шевелилось внизу,
вплоть до ползущих жуков и юрких ящериц, коршун молча летел над сарозеками, степенно
помахивая крыльями, постепенно набирая высоту, чтобы шире и дальше видеть степь под
собой, и одновременно приближался, перемещаясь плавными витками, к своему
излюбленному месту охоты — к территории закрытой зоны. С тех пор как этот обширный
район был огорожен, здесь заметно прибавилось мелкой живности и разного рода пернатых,
потому что лисы и другое рыскающее зверье уже не смели проникать сюда
беспрепятственно. Зато коршуну изгороди была нипочем. Тем он и пользовался. Она
обернулась ему на благо. Хотя как сказать. Третьего дня засек он сверху маленького
зайчонка, и, когда кинулся на него камнем, зайчишка успел заскочить под проволоку, а
коршун чуть не напоролся с размаху на шипы. Едва вывернул, едва уклонился, взмыл круто
и яростно вверх, задевая перьями острое жало шипов. Несколько пушинок с груди потом
отделились в воздухе, полетели сами по себе. С тех пор коршун старался подальше
держаться от этой опасной изгороди.
Так летел он в тот час, как подобает владыке, с достоинством, не суетясь, ничем, ни
одним лишним взмахом не привлекая к себе внимания наземных существ. В этот день с утра