Page 194 - И дольше века длится день

Времени до отхода поезда было предостаточно, и они славно посидели, и выпили, и
потолковали по душам на прощание. В том разговоре, как понял Едигей, Афанасий
Иванович высказал свою сокровенную думу. Он, бывший московский комсомолец,
очутившийся еще в двадцатые годы в Туркестанском крае, боровшийся с басмачами, да так и
осевший здесь на всю жизнь, занявшись геологической наукой, считает, что вовсе не
напрасно возлагал весь мир столько надежд на то, что было начато Октябрьской
революцией. Как бы тяжко ни приходилось расплачиваться за ошибки и промахи, но
продвижение на неизведанном пути не остановилось — в этом суть истории. И еще он
сказал, что теперь движение пойдет с новой силой. Порукой тому — самоисправление,
самоочищение общества. «Раз мы можем сказать себе в лицо об этом, значит, есть в нас силы
для будущего», — утверждал Елизаров. Да, хорошо потолковали они тогда за обедом.
С тем настроением и возвращался Буранный Едигей к себе в сарозеки.
И опять двинулись перед взором сине-снежные Алатауские горы, пролетая на
отдалении кряжистым сопутствующим хребтом, протянувшимся через все Семиречье.
И вот тогда, обдумывая в пути свое пребывание в Алма-Ате, понял он, внутренний
голос подсказал ему, что, должно быть, Зарипа уже замужем.
Глядя на горы, глядя на весенние дали, думалось Едигею о том, что есть на свете
верные люди — и слову и делу, такие, как Елизаров, и что без таких, как он, человеку на
земле было бы гораздо труднее. И еще, уже по завершении всех хождений по делу
Абуталипа, думалось ему о превратностях быстротекущего, переменчивого времени —
остался бы жив Абуталип, сейчас бы сняли с него возведенные облыжно обвинения и, быть
может, заново обрел бы он счастье и покой со своими детьми. Был бы жив! Этим все сказано.
Был бы он жив, конечно же, Зарипа ждала бы его до наипоследнего дня. Уж это точно! Такая
женщина дождалась бы мужа, чего бы то ей ни стоило. А коли некого ждать, то и нечего
ждать, нечего жить молодой женщине в одиночестве. А раз такое дело, если встретит
подходящего человека, то выйдет замуж, а почему и нет? Едигей расстроился от этих
мыслей. Пытался переключить внимание на что-то другое, пытался не думать, не давать воли
воображению. Но ничего не получалось. Тогда он пошел в вагон-ресторан.
Здесь было малолюдно и еще чисто и свежо по началу пути. Сидел Едигей в
одиночестве у самого окна. Вначале взял бутылку пива, чтобы занять себя чем-то.
Широкий обзор вагона-ресторана позволял созерцать одновременно и горы, и степь, и
небо над ними. Этот зеленый простор в мимолетном маковом цвету с одной стороны и
торжественность заснеженных горных хребтов с другой стороны возвышали,
возносили душу к несбыточным желаниям и приводили к горьким сокрушениям. От
горечи ему захотелось горького. И он заказал водки. Выпив несколько рюмок, он
однако не почувствовал выпитого. Тогда он заказал пиво и сидел, весь отдавшись
своим размышлениям. День клонился к концу. В прозрачности весеннего вечера
разбегалась земля по сторонам от железной дороги. Проносились, мелькая, поселки,
сады, дороги, мосты, люди и стада, но все это мало трогало Едигея, ибо тяжелая тоска,
подступившая вдруг с новой силой, омрачала и угнетала его душу смутным
предчувствием некой законченности былого.
И опять пришли на память прощальные слова Раймалы-аги:

…С черных гор когда пойдет кочевье,
С синих гор когда пойдет кочевье,
Ты не жди меня на ярмарке, Бегимай…

В том состоянии казалось Едигею Буранному, что это он притянут веревками к
березе, как когда-то Раймалы-ага, что это он, отторгнутый и отнятый от самого себя…
Так просидел он до темноты, пока не набилось в вагон-ресторан много народу и
стало трудно дышать от табачного дыма. Не понимал Едигей — и чего это люди так
беспечны, что за мелочные разговоры волнуют их за столом и почему они находят
удовольствие в водке и табаке? Неприятны были ему и женщины, объявившиеся здесь