Page 154 - Горячий снег

не вбежал, а вкатился на коротких своих ногах Рубин, следом пятном забелел, мелькнул
мимо полушубок Зои. Ее голосок стеклянным речитативом прозвенел в студеном воздухе и
оборвался. Потом белое пятно полушубка зашевелилось левее орудия, и вновь возник голос
Зои:
— Оставьте котелок, Уханов. Он же ранен. Дайте мне финку… Вот подержите так его
ногу, я разрежу валенок. Осторожней, держите за пятку, видите, набух от крови.
«Неужели Чибисов попал в него?» — подумал, представив возможную нелепость,
Кузнецов и стиснул до боли зубы. Он уже знал, что сейчас сделает, какую подаст команду,
потому что нельзя было ждать — холод драл наждаком лицо, коченели спина, руки на
автомате, — и надо было действовать, рискнуть, надо было просто двигаться, несмотря ни на
что.
Он все-таки уверен был, что под прикрытием сожженных танков перед батареей они
пройдут пятьсот метров до двух подбитых бронетранспортеров, за которыми где-то была
бомбовая воронка с двумя разведчиками. Но живы ли они?.. Почему вдруг прекратилась
впереди стрельба?
Даже не взглянув на Дроздовского, он ударил кулаком по диску автомата, поднялся и
шагнул к ровику с легкой пустотой в груди, позвал негромко и хрипло:
— Уханов, Рубин, Чибисов, взять гранаты и автоматы — и ко мне!
В ответ услышал из темной щели ровика тихое, невнятное, собачье поскуливание, и
почудилось: там кто-то придушенным голосом выл, затыкая себе рот. Кузнецов подошел. В
углу ровика полулежал на боку Чибисов; заслышав шаги, он отпрянул в глубину укрытия,
ноги его заелозили, словно опору искали, чтобы плотнее вжаться в землю.
— Чибисов, встаньте! — приказал Кузнецов. — Что с вами? Где ваш карабин?
Оставьте его здесь. Возьмите автомат Нечаева.
— Товарищ лейтенант, Зоя-то сказала: валенок, мол, в крови. Я стрелял… не думал я.
Неужто знал я? В парнишку-то…
— Встаньте, Чибисов!
Чибисов выкарабкался из темноты, его лицо в мокром инее выступало из подшлемника,
плачуще искажалось; и, чтобы задавить голос, он кусал покрытую льдом рукавицу, а другой
рукавицей ослабленно шоркал по снежной бровке, по-слепому пытался нащупать карабин на
бруствере; наконец нащупал, потянул к себе, но едва не выронил: закоченевшие руки не
подчинялись ему.
— Замерзли? Вы замерзли, Чибисов? — Кузнецов подхватил карабин, всунул его в
колом торчащие рукавицы Чибисова, и тот нелепо прижал ложу к груди, так что ствол
уперся в щеку.
— Закоченел я — ничем не владаю… ни рук, ни ног…
Слезы покатились из моргающих глаз Чибисова по неопрятно-грязной щетине его щек
и подшлемнику, натянутому на подбородке, и Кузнецова поразило в его облике выражение
какой-то собачьей тоски, незащищенности, непонимания того, что произошло и происходит,
чего от него хотят. В ту минуту Кузнецов не сообразил, что это было не физическое,
опустошающее душу бессилие и даже не ожидание смерти, а животное отчаяние после всего
пережитого Чибисовым в течение нескончаемо долгих суток — после бомбежки, танковых
атак, гибели расчетов, после прорыва немцев куда-то в тылы, что походило на окружение, —
и это было отчаяние перед тем, чего никак не принимало сознание: надо куда-то идти и
делать что-то… Наверно, то, что в слепом страхе он стрелял в разведчика, было последним,
что окончательно сломило его.
— Не могу я!.. — заплакал Чибисов, зажимая рукавицей рот и давясь. — Товарищ
лейтенант!.. В голове у меня стряслось. Не понимаю я приказы…
— Возьмите себя в руки, Чибисов! Перестаньте! — крикнул Кузнецов шепотом, в
сострадании глядя на Чибисова. — Лучше подвигайтесь, согрейтесь! Слышите, Чибисов?
Иначе — конец!
— Товарищ лейтенант… Оставьте меня тут, за-ради Бога!..