Page 173 - Горячий снег

в нишу, не помнил, кто именно посоветовал положить ее туда, чтобы поземка не заметала
лицо. Он стоял, опустив к земле автомат, и не сразу расслышал далекий бесплотный голос,
похожий на голос Нечаева, шепчущий ему: «Замерзли вы, товарищ лейтенант, закоченеете
вы вконец». И тут увидел на бруствере ниши свою шинель с темными пятнами на полах и
подумал почему-то, что никогда уже не сможет надеть на себя эту шинель со следами ее
крови, со следами ее смерти.
— Зачем вы взяли мою шинель? — шепотом выдавил Кузнецов. — Оставьте ее в
нише…
— Дрожите вы ведь в ватнике, товарищ лейтенант… — тоже шепотом отозвался сбоку
Нечаев. — Как же Зою, а? Как же ее?
Кузнецова била крупная дрожь, у него выстукивали дробь зубы, заледенело все тело, и
не отпускало желание сесть, зажмуриться, ни о чем не думать — только так, мнилось, могло
прийти облегчение.
Он бросил автомат к ногам, сел на бруствер против ниши — не было сил дойти до
станин орудия — и, дрожа, зачем-то стал вытирать грязной перчаткой лицо, тискать и
разглаживать горло.
«Кузнечик… — явственно и тихо послышалось ему. — Догоняй нас. Оставайся жив,
кузнечик!»
Он застонал в перчатку и первый раз решился посмотреть в нишу, на нее.
Зоя лежала там на подстеленной Нечаевым плащ-палатке, краем ее прикрытая по грудь,
сейчас он не видел той ужаснувшей его крови. Без шапки — наверно, осталась где-то там, в
низине, — она лежала на боку, по-детски туго собравшись калачиком, как будто спала,
замерла во сне; ветер шевелил легкие волосы на ее лице, мраморно-белом, потерявшем
милую живость, с особенно четкими бровями, чуть сжатыми тихой мгновенной мукой; и
брови, и затвердевшие ресницы ее, казалось, тоже тихонько подрагивали, шевелились; их
трогала, белила мелкая, сухая крупа текущей с бруствера поземки. И Кузнецов так быстро
отвернулся, закрыв глаза, так стиснул пальцами подбородок и губы, что свело болью кожу
под шершавой перчаткой. Он боялся, что не выдержит сейчас, сделает нечто яростно-
сумасшедшее в состоянии отчаяния и немыслимой своей вины, точно кончилась жизнь и
ничего не было теперь.
Эти ее легкие волосы жаркими ударами разрывов кидало ему в губы, в глаза, когда она
обняла его, ища помощи, прижалась к нему на огневой Давлатяна, и он притискивал ее тогда
к колесу орудия, инстинктивно защищая от осколка в спину, — тогда живой холодок ее губ,
тепло дыхания касались его потной шеи, его щеки… Разве мог он знать в те секунды, что
случится после? Разве мог знать, что ее ранит в низине и она вынет «вальтер» из санитарной
сумки?
Кто-то накинул сзади на его плечи шинель, а он по-прежнему сидел на бруствере, не
двигаясь, не отвечая на чей-то голос, кажется, опять Нечаева:
— Товарищ лейтенант, дрожите вы очень. Уйти вам… Лучше в землянку вам, к
раненым. У них печка горит… Все пришли, слава Богу Посмотрите… Вы слышите меня,
товарищ лейтенант? Отогреться бы вам надо. Все вернулись, говорю…
— Все?.. Пришли? — сквозь застрявший ком в горле проговорил Кузнецов, внезапно
ударенный словами «все пришли, слава Богу», и увидел вблизи совершенно потерянное
выражение на посинелом лице, в прикушенных усиках Нечаева и прошептал едва различимо:
— Накройте Зое лицо… Поземка ведь. Накройте сейчас же…
С робостью Нечаев сошел в нишу, потянул край плащ-палатки и, осторожно накрыв
Зою, отошел к брустверу.
Так было немного легче, и Кузнецов попробовал встать, а ноги не слушались, и он
бессильно опустился на бровку бруствера. Шинель, накинутая Нечаевым, сползла с его плеч,
свалилась за спину.
Все, что держало его эти сутки в неестественном напряжении, заставляло делать то, что
невозможно было делать, вдруг расслабилось в нем. Теперь он даже не пытался подняться, а