Page 174 - Горячий снег

только растирал, щупал горло, перехваченное острой петлей. И если бы сейчас начали атаку
немецкие танки или приблизились к орудию автоматчики, он, наверно, не пересилил бы себя,
не сдвинулся с места, чтобы подать команду стрелять…
«Почему они молчат и смотрят на меня? Что они думают? Они видели, как случилось
это? Где был Дроздовский? Он ведь был рядом с ней…».
По бугру мимо ниши двое связистов несли обмороженного разведчика, несли, как
понял Кузнецов, в землянку с ранеными, шли молча, недоверчиво скособочив головы туда,
где лежала накрытая плащ-палаткой Зоя. Потом один сказал: «Все с сестренкой», — и они
остановились в неуверенности, вроде ждали, что она сможет откинуть плащ-палатку,
ответить им улыбкой, движением, ласковым, певучим голосом, знакомым всей батарее:
«Мальчики, родненькие, что вы на меня так смотрите? Я жива…». Но чуда не происходило, а
они стояли, сверху вопрошающе и отупело уставясь на плащ-палатку в нише, переминались,
неудобно держали глухо мычавшего разведчика.
— Несите! Какого дьявола топчетесь? — послышалась раздраженная команда Уханова,
и затем — негромко: — Нечаев, ты тоже чего столбом стоишь? Накинь на лейтенанта
шинель. Или ты. Рубин, помоги…
— Товарищ лейтенант, шинель наденьте, — снова прозвучал голос Нечаева, и сзади
набросили на его плечи шинель.
— Встать бы вам, товарищ лейтенант, — мрачно прогудел над головой Рубин. —
Закоченеете на земле-то.
— Оставьте в покое шинель. Не надо, я сказал. Пусть здесь лежит. Оставьте…
И он все-таки встал, он смутно понял по этой настойчивости Нечаева и Рубина: они
что-то замечали в нем со стороны, замечали что-то новое, пугающее, необычное, чего не
видели раньше. Его знобило. У него по-прежнему стучали зубы, и он делал глотательные
усилия, но никак не мог преодолеть забившую дыхание спазму.
А вокруг уже предметно выявлялось утро в разреженном синем сумраке, и уже висело
над огневой, над степью, над обгорелыми танками тугое предутреннее безмолвие. Уханов и
Рубин, с ног до головы белые от въевшегося в одежду снега, но с черными от пороховой гари
лицами, сидели на станинах, положив на колени еще горячие автоматы, грели пальцы, не
снимая рукавиц, и оба неотрывно смотрели на Кузнецова.
В двух шагах от них, на орудийном дворике, лежал на боку немец, тоже весь в снегу, со
связанными ремнем руками за спиной. Выгибая голову, он жалобно сипел — похоже, просил
о чем-то, но его не слышали, не замечали. Его страх, его страдания не имели сейчас никакого
значения, никакой цены. И Кузнецов бегло удивился, почему он жив, почему он еще сипит и
живуче выгибает голову здесь, рядом с нишей, где лежала накрытая плащ-палаткой Зоя.
«Его-то уберегли! — подумал он с приступом бешенства. — Если бы я знал, все было бы не
так! Дроздовский видел, как ее ранило?..»
— Комбат!.. — позвал Кузнецов и, нетвердо ступая, пошел к ровику. — Слышишь,
комбат?
Дроздовский стоял спиной к нему в конце ровика, не подымая головы; бинт, второпях
намотанный в низине связистом, чуждо белел на его шее, утолщая ее, скрадывая плечи;
лопатки горбато проступали под шинелью, руки безвольно висели.
— Что ты от меня хочешь? — тихо спросил он.
— Ты шел с Зоей?
— Я шел с ней.
— Ты видел, как ее ранило?
— Нас вместе.
— А когда она вынула «вальтер»? Она стреляла, комбат?
— «Вальтер»? Какой «вальтер»? Что спрашиваешь? — Он повернулся, на белом овале
лица круглились его синие влажные глаза. — Что у тебя было с ней, Кузнецов?.. Я
догадывался… Я знал, чего ты хотел! Но ты напрасно надеялся, напрасно!..
У Дроздовского тряслась, прыгала челюсть, он был контужен и произносил эти