Page 175 - Горячий снег

обрывистые слова в каком-то безумии подавленности и ревности, такой немыслимой теперь,
что Кузнецов прислонился к стенке ровика, зажмурился: невозможно было видеть стоячий,
больной взгляд Дроздовского, этот сползавший бинт на его шее, эти пятна крови на
воротнике. Еще секунду назад Кузнецов готов был понять, простить, забыть многое, что
было между ними, но оттого, что Дроздовский, раненный вместе с ней, не видел, как погибла
Зоя, и от этой его ревности, на которую никто не имел права, он передернулся, сказал
хрипло:
— Лучше не отвечай, комбат! — и пошел прочь, чтобы не спрашивать, погасить в душе
вспышку против него, не слышать, не видеть его, не продолжать разговор.
— Все из-за этой гадины! Все из-за него!.. Из-за этой мрази она погибла!
Тупой удар локтя с силой отстранил Кузнецова к стене ровика, и, рванувшись из
ровика, Дроздовский, как в припадке искривив рот, подскочил к лежащему под бруствером
немцу.
— А-а, сволочь!..
Его плечо угловато дергалось, раскачивалась спина, рука движениями поршня силилась
вырвать из кобуры неподдававшийся ТТ, и Кузнецов, поняв значение этого жеста, бросился
за ним.
— Стой! Назад!.. — И еле успел перехватить кисть Дроздовского, оттолкнуть его,
налитого дикой, одержимой силой; тот порывисто выпрямился с искаженным белым лицом.
— Отойди, Кузнецов! Отойди-и!..
С двух сторон Уханов и Рубин кинулись к Дроздовскому, прижали его к углу ровика, а
он вправо и влево нырял головой, мотая развязавшимся бинтом, и, не сдерживая слез
бессилия, обезумело выкрикивал:
— Из-за него!.. Из-за него она!..
— На безоружного, комбат? — внушительно встряхивая Дроздовского за плечи,
говорил Уханов. — Это и дурак сможет! А ну остынь, остынь, комбат! Контужен? При чем
тут фриц? Опомнись! Фриц-то при чем?
И Дроздовский сразу потух, сник и, в изнеможении сделав несколько судорожных
вдохов и выдохов, проговорил:
— Да, я контужен. В голове звенит. Глотать больно, душит… — Потом добавил
разбито и слабо: — Сейчас пройдет. Я на энпэ…
— Бинт у тебя развязался, комбат, — сказал Уханов. — Рубин, проводи комбата на
энпэ и поправь ему как следует перевязку.
— Пойдемте, товарищ лейтенант, — пригласил Рубин и, насупленный, двинулся за
Дроздовским по ходу сообщения.
Немец ерзал под бруствером, тягуче сипел. А Нечаев, изменившийся лицом,
незаметный, будто чужой, сидел в проходе ниши, прикованно глядел на аккуратные золотые
часики с тоненькой змейкой цепочки, круглые, трогательно маленькие на его рукавице, и
молчал непроницаемо.
— А ты что притих? — спросил сурово Уханов. — На время смотришь? К чему? Что
тебе время?
— Те, из саквояжа… трофейные… помнишь, сержант, — ответил Нечаев, покусав
усики, тоскливо и горько улыбнулся. — Подарить некому. Что делать с ними? Зое хотел… И
вот думаю: зеленая я трава. Зачем ей всякие штуки про себя вкручивал: мол, все бабы мои
были. Баланда. Баланду травил, сержант. Ни одной настоящей не было…
— Выбрось часы — и хватит! Вон туда, за бруствер! Чтоб не видел я эту трофейщину!
Отвернувшись от Нечаева, от этой тихой и горькой его улыбки, Уханов вынул смятую
пачку сигарет, отобранных у немца, понюхал зачем-то пачку, брезгливо поглядел на
этикетку, где по желтому песку шел мимо египетских пирамид караван верблюдов, сказал:
— Солома, видать, — и, вытолкнув сигареты, протянул Кузнецову: — Давай…
Кузнецов отрицательно покачал головой:
— Не могу. Не хочу курить. Слушай, Уханов… Немца надо отправить. В дивизию.