Page 199 - Похождения бравого солдата Швейка

вольноопределяющегося.
— Отказался чистить нужники на гауптвахте, — ответил вольноопределяющийся. —
Повели меня к самому полковнику. Ну, а тот — отменная свинья. Стал на меня орать, что я
арестован на основании полкового рапорта, а потому являюсь обыкновенным арестантом,
что он вообще удивляется, как это меня земля носит и от такого позора ещё не перестала
вертеться, что, мол, в рядах армии оказался человек, носящий нашивки
вольноопределяющегося, имеющий право на офицерское звание и который тем не менее
своими поступками может вызвать только омерзение у начальства. Я ответил ему, что
вращение земного шара не может быть нарушено появлением на нём такого
вольноопределяющегося, каковым являюсь я, и что законы природы сильнее нашивок
вольноопределяющегося. Хотел бы я знать, говорю, кто может заставить меня чистить
нужники, которые не я загадил, хотя и на это я имел право при нашем свинском питании из
полковой кухни, где дают одну гнилую капусту и тухлую баранину. Я сказал полковнику,
что его вопрос, как меня земля носит, мне кажется несколько странным, из-за меня, конечно,
землетрясения не будет. Полковник во время моей речи только скрежетал зубами, будто
кобыла, когда ей на язык попадётся мёрзлая свёкла. А потом как заорёт на меня: «Так будете
чистить нужники или не будете?!» — «Никак нет, никаких нужников чистить не буду». —
«Нет, будете, несчастный вольнопёр!» — «Никак нет, не буду!» — «Чёрт вас подери, вы у
меня вычистите не один, а сто нужников!» — «Никак нет. Не вычищу ни ста, ни одного
нужника.» И пошло, и пошло! «Будете чистить?» — «Не буду чистить!» Мы
перебрасывались нужниками, как будто это была детская прибаутка из книги Павлы
Моудрой для детей младшего возраста. Полковник метался по канцелярии как угорелый,
наконец сел и сказал: «Подумайте как следует, иначе я передам вас за мятеж дивизионному
суду. Не воображайте, что вы будете первым вольноопределяющимся, расстрелянным за эту
войну. В Сербии мы повесили двух вольноопределяющихся десятой роты, а одного из
девятой пристрелили, как ягнёнка. А за что? За упрямство! Те двое, которых мы повесили,
отказались приколоть жену и мальчика шабацкого „чужака“, а вольноопределяющийся
девятой роты был расстрелян за то, что отказался идти в наступление, отговариваясь тем,
будто у него отекли ноги и он страдает плоскостопием. Так будете чистить нужники или не
будете?» — «Никак нет, не буду!» Полковник посмотрел на меня и спросил: «Послушайте,
вы не славянофил?» — «Никак нет!»
После этого меня увели и объявили, что я обвиняюсь в мятеже.
— Самое лучшее, — сказал Швейк, — выдавать себя за идиота. Когда я сидел в
гарнизонной тюрьме, с нами там был очень умный, образованный человек, преподаватель
торговой школы. Он дезертировал с поля сражения, из-за этого даже хотели устроить
громкий процесс и на страх другим осудить его и повесить. А он вывернулся очень просто:
начал корчить душевнобольного с тяжёлой наследственностью и на освидетельствовании
заявил штабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а просто с юных лет любит
странствовать, его всегда тянет куда-то далеко; раз как-то он проснулся в Гамбурге, а другой
раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его был алкоголик и кончил жизнь
самоубийством незадолго до его рождения; мать была проституткой, вечно пьяная, и умерла
от белой горячки, младшая сестра утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с
вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и
сгорел; другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродный
брат несколько раз судился за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекла сонную
артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа. За его
воспитанием никто не следил, и до десяти лет он не умел говорить, так как однажды, когда
ему было шесть месяцев и его пеленали на столе, все из комнаты куда-то отлучились, а
кошка стащила его со стола, и он, падая, ударился головой. Периодически у него бывают
сильные головные боли, в эти моменты он не сознаёт, что делает, именно в таком-то
состоянии он и ушёл с фронта в Прагу, и только позднее, когда его арестовала «У Флеков»
военная полиция, пришёл в себя. Надо было видеть, как живо его освободили от военной