Page 203 - Похождения бравого солдата Швейка

чужбине, как дома, как в родном краю, почти как у домашнего очага. С чувствами
возвышенными отправляйтесь в те края, о которых ещё старый Гумбольдт сказал: «Во всём
мире я не видел ничего более великолепного, чем эта дурацкая Галиция!» Богатый и ценный
опыт, приобретённый нашей победоносной армией при отступлении из Галиции в дни
первого похода, несомненно явится путеводной звездой при составлении программы второго
похода. Только вперёд, прямёхонько в Россию, и на радостях выпустите в воздух все
патроны!
После обеда, перед уходом Швейка и Водички, в канцелярии к ним подошёл
злополучный учитель, сложивший стихотворение о вшах, и, отведя обоих в сторону,
таинственно сказал:
— Не забудьте, когда будете на русской стороне, сразу же сказать русским:
«Здравствуйте, русские братья, мы братья-чехи, мы нет австрийцы».
При выходе из барака Водичка, желая демонстративно выразить свою ненависть к
мадьярам и показать, что даже арест не мог поколебать и сломить его убеждений, наступил
мадьяру, принципиально отвергающему военную службу, на ногу и заорал на него:
— Обуйся, прохвост!
— Жалко, — с неудовольствием вздохнул сапёр Водичка Швейку, — что он ничего не
ответил. Зря не ответил. Я бы его мадьярскую харю разорвал от уха до уха. А он, дурачина,
молчит и позволяет наступать себе на ногу. Чёрт возьми, Швейк, злость берёт, что меня не
осудили! Этак выходит, что над нами вроде как насмехаются, что это дело с мадьярами
гроша ломаного не стоит. А ведь мы дрались, как львы. Это ты виноват, что нас не осудили,
а дали такое удостоверение, будто мы и драться по-настоящему не умеем. Собственно, за
кого они нас принимают? Что ни говори, это был вполне приличный конфликт.
— Милый мой, — добродушно сказал Швейк, — я что-то не понимаю, отчего тебя не
радует, что дивизионный суд официально признал нас абсолютно приличными людьми,
против которых он ничего не имеет. Правда, я при допросе всячески вывёртывался, но ведь
«так полагается», как говорит адвокат Басё своим клиентам. Когда меня аудитор спросил,
зачем мы ворвались в квартиру господина Каконя, я ему на это ответил просто: «Я полагал,
что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем, если будем ходить к нему в
гости». После этого аудитор больше ни о чём меня не спрашивал, этого ему оказалось
вполне достаточно.
— Запомни раз навсегда, — продолжал Швейк свои рассуждения, — перед военными
судьями признаваться нельзя. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, один солдат из соседней
камеры признался, а когда остальные арестанты об этом узнали, они устроили ему тёмную и
заставили отречься от своего признания.
— Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, я бы ни за что не признался, — сказал
сапёр Водичка. — Ну, а если меня этот тип аудитор прямо спросил: «Дрались?» — так я ему
и ответил: «Да, дрался». — «Избили кого-нибудь?» — «Так точно, господин аудитор». —
«Ранили кого-нибудь?» — «Ясно, господин аудитор». Пусть знает, с кем имеет дело. Просто
стыд и срам, что нас освободили! Выходит — он не поверил, что я об этих мадьярских
хулиганов измочалил свой ремень, что я их в лапшу превратил, наставил им шишек и
фонарей. Ты ведь был при этом, помнишь, как на меня разом навалились три мадьярских
холуя, а через минуту все валялись на земле, и я топтал их ногами. И после этого какой-то
сморкач аудитор прекращает следствие. Всё равно как если бы он сказал мне: «Дерьмо
всякое, а лезет ещё драться!» Вот только кончится война, буду штатским, я его, растяпу,
разыщу и покажу, как я не умею драться! Потом приеду сюда, в Кираль-Хиду, и устрою
такой мордобой, какого свет не видал: люди будут прятаться в погреба, заслышав, что я
пришёл посмотреть на этих кираль-хидских бродяг, на этих босяков, на этих мерзавцев!
В канцелярии с делом покончили в два счёта. Фельдфебель с ещё жирными после обеда
губами, подавая Швейку и Водичке бумаги, сделался необычайно серьёзным и не преминул
произнести перед ними речь, в которой апеллировал к их воинскому духу. Речь свою (он был
силезский поляк) фельдфебель уснастил перлами своего диалекта, как-то: «marekvium»,