Page 196 - Похождения бравого солдата Швейка

подготовлено. Скажите старшему писарю, пусть он вам подыщет другого денщика вместо
Швейка.
Поручик Лукаш с благодарностью взглянул на полковника, а тот продолжал:
— Швейка я прикомандировываю к вам в качестве ротного ординарца.
Полковник встал и, подавая побледневшему поручику руку, сказал:
— Итак, дело ликвидируется. Желаю удачи! Желаю вам отличиться на Восточном
фронте. Если ещё когда-нибудь увидимся, заходите, не избегайте нас, как в Будейовицах…
По дороге домой поручик Лукаш всё время повторял про себя: «Ротный командир,
ротный ординарец». И перед ним вставал образ Швейка. Когда поручик Лукаш велел
старшему писарю Ванеку подыскать ему вместо Швейка нового денщика, тот сказал:
— А я думал, что вы, господин обер-лейтенант, довольны Швейком, — и, услыхав, что
полковник назначил Швейка ординарцем одиннадцатой роты, воскликнул: — Господи
помилуй!
В арестантском бараке при дивизионном суде окна были забраны железными
решётками. Вставали там, согласно предписанию, в семь часов утра и принимались за уборку
матрацев, валявшихся прямо на грязном полу: нар не было. В отгороженном углу длинного
коридора, согласно предписанию, раскладывали соломенные тюфяки и на них стелили
одеяла; те, кто кончил уборку, сидели на лавках вдоль стены и либо искали вшей (те, что
пришли с фронта), либо коротали время рассказами о всяких приключениях. Швейк вместе
со старшим сапёром Водичкой и ещё несколькими солдатами разных полков и разного рода
оружия сидели на лавке у двери.
— Посмотрите-ка, ребята, — сказал Водичка, — на венгерского молодчика у окна, как
он, сукин сын, молится, чтобы у него всё сошло благополучно. У вас не чешутся руки
раскроить ему харю?
— За что? Он хороший парень, — сказал Швейк. — Попал сюда потому, что не захотел
явиться на призыв. Он против войны. Сектант какой-то, а посадили его за то, что не хочет
никого убивать и строго держится божьей заповеди. Ну, так ему эту божью заповедь
покажут! Перед войной жил в Моравии один по фамилии Немрава. Так тот, когда его
забрали, отказался даже взять на плечо ружьё: носить ружьё — это-де против его убеждений.
Ну, замучили его в тюрьме чуть не до смерти, а потом опять повели к присяге. А он — нет,
дескать, присягать не буду, это против моих убеждений. И настоял-таки на своём.
— Вот дурак, — сказал старый сапёр Водичка, — мог бы и присягнуть, а потом начхал
бы на всё. И на присягу тоже.
— Я уже три раза присягал, — отозвался один пехотинец, — и в третий раз сижу за
дезертирство. Не будь у меня медицинского свидетельства, что я пятнадцать лет назад в
приступе помешательства укокошил свою тётку, меня бы уж раза три расстреляли на фронте.
А покойная тётушка всякий раз выручает меня из беды, и в конце концов я, пожалуй, выйду
из этой войны целым и невредимым.
— А на кой ты укокошил свою тётеньку? — спросил Швейк.
— На кой люди убивают, — ответил тот, — каждому ясно: из-за денег. У этой старухи
было пять сберегательных книжек, ей как раз прислали проценты, когда я, ободранный и
оборванный, пришёл в гости. Кроме неё, у меня на белом свете не было ни души. Вот и
пришёл я её просить, чтобы она меня приняла, а она — стерва! — иди, говорит, работать, ты,
дескать, молодой, сильный, здоровый парень. Ну, слово за слово, я её стукнул несколько раз
кочергой по голове и так разделал физию, что уж и сам не мог узнать: тётенька это или не
тётенька? Сижу я у неё там на полу и всё приговариваю: «Тётенька или не тётенька?» Так
меня на другой день и застали соседи. Потом попал я в сумасшедший дом на Слупах, а когда
нас перед войной вызвали в Богнице на комиссию, признали меня излеченным, и пришлось
идти дослуживать военную службу за пропущенные годы.
Мимо них прошёл худой долговязый солдат измученного вида с веником в руке.
— Это учитель из нашей маршевой роты, — представил его егерь, сидевший рядом со
Швейком. — Идёт подметать. Исключительно порядочный человек. Сюда попал за стишок,