Page 15 - Сказки об Италии

продолжением одной и той же страстной беседы, и с каждым днем всё более ясно
обнаруживалась роковая непримиримость их верований.
— Для него жизнь — борьба за расширение знаний, борьба за подчинение
таинственных энергий природы человеческой воле, все люди должны быть равносильно
вооружены для этой борьбы, в конце которой нас ожидает свобода и торжество разума —
самой могучей из всех сил и единственной силы мира, сознательно действующей. А для нее
жизнь была мучительным приношением человека в жертву неведомому, подчинением разума
той воле, законы и цели которой знает только священник.
— Пораженный, он спрашивал:
— «Но зачем же вы ходите на мои лекции, чего вы ждете от социализма?»
— «Да, я знаю, что грешу и противоречу себе! — грустно сознавалась она. — Но так
хорошо слушать вас и мечтать о возможности счастья для всех людей!»
— Она была не очень красива — тонкая, с умным личиком, большими глазами, взгляд
которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она работала на фабрике шёлка, жила со
старухой матерью, безногим отцом и младшей сестрой, которая училась в ремесленной
школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила музеи и старые церкви,
восхищалась картинами, красотою вещей и, глядя на них, говорила:
— «Как странно думать, что эти прекрасные вещи когда-то были заперты в домах
частных людей и кто-то один имел право пользоваться ими! Красивое должны видеть все,
только тогда оно живет!»
— Она часто говорила так странно, и ему казалось, что эти слова исходят из какой-то
непонятной ему боли в душе ее, они напоминали стон раненого. Он чувствовал, что эта
девушка любит жизнь и людей глубокой, полной тревоги и сострадания любовью матери; он
терпеливо ждал, когда его вера зажжет ей сердце и тихая любовь преобразится в страсть, ему
казалось, что девушка слушает его речи всё внимательнее, что в сердце она уже согласна с
ним. И всё пламеннее он говорил ей о необходимости неустанной борьбы за освобождение
человека, — народа, человечества — из старых цепей, ржавчина которых въелась в души и
отемняет, отравляет их.
— Однажды, провожая ее домой, он сказал ей, что любит ее, хочет, чтобы она была его
женой, и — был испуган тем впечатлением, которое вызвали в ней его слова: пошатнувшись,
точно он ударил ее, широко раскрыв глаза, бледная, она прислонилась спиною к стене,
спрятав руки, и, глядя в лицо его, почти с ужасом сказала:
— «Я догадывалась, что это так, я почти чувствовала это, потому что сама давно
люблю вас, но — боже мой, — что же будет теперь?»
— «Начнутся дни счастья твоего и моего, дни нашей общей работы!» — воскликнул он.
— «Нет, — сказала девушка, опустив голову. — Нет! Нам не надо говорить о любви».
— «Почему?»
— «Ты станешь венчаться в церкви?» — тихо спросила она.
— «Нет!»
— «Тогда — прощай!»
— И она быстро пошла прочь от него.
— Он догнал ее, стал уговаривать, она выслушала его молча, не возражая, потом
сказала:
— «Я, моя мать и отец — все верующие и так умрем. Брак в мэрии — не брак для меня:
если от такого брака родятся дети, — я знаю, — они будут несчастны. Только церковный
брак освящает любовь, только он дает счастье и покой».
— Ему стало ясно, что она не скоро уступит, он же, конечно, не мог уступить. Они
разошлись, прощаясь, девушка сказала:
— «Не станем мучить друг друга, не ищи встреч со мною! Ах, если бы ты уехал
отсюда! Я — не могу, я так бедна…»
— «Я не дам никаких обещаний», — ответил он.
— И началась борьба сильных людей: они встречались, конечно, и даже более часто,