Page 21 - Сказки об Италии

В небе, море и душе — тишина, хочется слышать, как всё живое безмолвно поет
молитву богу-Солнцу.
Между садов вьется узкая тропа, и по ней, тихо спускаясь с камня на камень, идет к
морю высокая женщина в черном платье, оно выгорело на солнце до бурых пятен, и даже
издали видны его заплаты. Голова ее не покрыта — блестит серебро седых волос, мелкими
кольцами они осыпают ее высокий лоб, виски и темную кожу щек; эти волосы, должно быть,
невозможно причесать гладко.
Лицо у нее резкое, суровое, увидев однажды — его запомнишь навсегда, есть что-то
глубоко древнее в этом сухом лице, а если встретишь прямой и темный взгляд ее глаз —
невольно вспоминаются знойные пустыни востока, Дебора и Юдифь.
Наклонив голову, она вяжет что-то красное; сверкает сталь крючка, клубок шерсти
спрятан где-то в одежде, но кажется, что красная нить исходит из груди этой женщины.
Тропинка крута и капризна, слышно, как шуршат, осыпаясь, камни, но эта седая спускается
так уверенно, как будто ноги ее видят путь.
Вот что рассказывают про этого человека: она вдова, муж ее, рыбак, вскоре после
свадьбы уехал ловить рыбу и не вернулся, оставив ее с ребенком под сердцем.
Когда ребенок родился, она стала прятать его от людей, не выходила с ним на улицу, на
солнце, чтобы похвастаться сыном, как это делают все матери, держала его в темном углу
своей хижины, кутая в тряпки, и долгое время никто из соседей не видел, как сложен
новорожденный, — видели только его большую голову и огромные неподвижные глаза на
желтом лице. Заметили также, что она, здоровая и ловкая, боролась раньше с нуждою
неутомимо, весело, умея внушить бодрость духа и другим, а теперь стала молчаливой, всегда
о чем-то думала, хмурясь и глядя на всё сквозь туман печали странным взглядом, который
как будто спрашивал о чем-то.
Немного понадобилось времени для того, чтобы все узнали ее горе: ребенок родился
уродом, вот почему она прятала его, вот что угнетало ее.
Тогда соседи сказали ей, что, конечно, они понимают, как стыдно женщине быть
матерью урода; никому, кроме мадонны, не известно, справедливо ли наказана она этой
жестокой обидой, однако ребенок не виноват ни в чем и она напрасно лишает его солнца.
Она послушала людей и показала им сына — руки и ноги у него были короткие, как
плавники рыбы, голова, раздутая в огромный шар, едва держалась на тонкой, дряблой шее, а
лицо — точно у старика, всё в морщинах, на нем пара мутных глаз и большой рот,
растянутый в мертвую улыбку.
Женщины плакали, глядя на него, мужчины, брезгливо сморщив лица, угрюмо ушли;
мать урода сидела на земле, то пряча голову, то поднимая ее и глядя на всех так, точно без
слов спрашивала о чем-то, чего никто не понимал.
Соседи сделали для урода ящик — вроде гроба, набили его оческами шерсти и тряпьем,
посадили уродца в это мягкое, жаркое гнездо и поставили ящик в тени на дворе, тайно
надеясь, что под солнцем, которое ежедневно делает чудеса, совершится и еще одно чудо.
Но время шло, а он оставался всё таким же: огромная голова, длинное туловище с
четырьмя бессильными придатками; только улыбка его принимала всё более определенное
выражение ненасытной жадности да рот наполнялся двумя рядами острых кривых зубов.
Коротенькие лапы научились хватать куски хлеба и почти безошибочно тащили их в
большой, горячий рот.
Он был нем, но когда где-нибудь близко от него ели и урод слышал запах пищи, он
глухо мычал, открыв пасть и качая тяжелой головою, а мутные белки его глаз покрывались
красной сеткой кровавых жилок.
Ел он много и чем дальше — всё больше, мычание его становилось непрерывным;
мать, не опуская рук, работала, но часто заработок ее был ничтожен, а иногда его и вовсе не
было. Она не жаловалась и неохотно — всегда молча — принимала помощь соседей, но
когда ее не было дома, соседи, раздражаемые мычанием, забегали во двор и совали в
ненасытный рот корки хлеба, овощи, фрукты — всё, что можно было есть.