Page 37 - Весенние перевертыши

— Срастется. С неделю проходит красавцем.
И ушла в спальню, легла на кровать не раздеваясь. Бабушка Климовна прибрала посуду
на столе, повздыхала:
— Ох–хо–хонюшки! Тупой–то серп руку режет пуще острого.
Тоже ушла к себе.
Дюшка остался один на один с отцом. Отец ходил по комнате, попинывал — не сильно,
не в сердцах — стулья, яростно ворошил пятерней волосы, не ругался, только время от
времени ронял:
— Да… Да…
Короткое и тяжелое — в ответ своим мыслям.
А за окном торчал большой кран, под ним, должно быть, как всегда, суетятся люди —
сортируют лес, радуются весне, ходят друг к другу в гости, любят — не любят. Дюшке уже
нет среди них места. Римка шарахнулась от него. И он ни за что ни про что ударил Левку
Гайзера. И на лице деревянный, мешающий нос, с таким носом нельзя выйти на улицу…
А Левка хочет открыть бесконечность, и, непонятно, почему–то эта бесконечность
обещает Левке вторую жизнь. Зачем вторая, когда и одну–то прожить так трудно.
Отец оборвал хождение, взял стул, поставил напротив Дюшки, оседлал его. Лицо отца
за этот день опало, стало угловатым, лоб вылез вперед, глаза спрятались, глядят, словно из
норы, настороженно, выжидательно, с тревогой, но, кажется, без гнева.
— У нас, Дюшка, на сортировке попадаются эдакие крученые кряжи, которые ни в
строительный не занесешь, ни в крепежник, ни в тарник. Их выбрасывают на дрова, но и
дрова из них тоже плохие — не колются, намаешься. Дерево как дерево, а ни на что не
пригодно…
Дюшка догадывался, куда клонит отец, но молчал.
— Человек, Дюшка, тоже может расти вкривь и вкось, — продолжал отец. — Часто
болтается среди людей эдакая нелепость — где ни приткнется, всем мешает, все его
отпихнуть стараются. А если упирается, рубят по живому.
У отца и взгляд прочувствованный, и голос сдержанный, по всему видать — собрался с
силами, хочет от души объяснить непутевому сыну. От души, без раздражения. Но Дюшке
меньше всего нужны такие объяснения. Он и без отца теперь знает, что ненормален,
перекручен, трудно жить… Это лучше отца объяснила ему Римка Братенева — шарахнулась
в сторону. «Тупой серп руку режет пуще острого».
Отец с досадой заскрипел стулом, подался вперед, заговорил горячее:
— У тебя перед глазами пример есть — Никита Богатов. Перекошенный человек,
недоразумение. Сам несчастный, жену несчастной сделал, сына… Таким стать хочешь?
Дюшка наконец разжал губы, спросил:
— Пап, Богатов плохой, ну, а Санька Ераха хороший?
— Я ему о Фоме, он мне о Ереме. При чем тут Санька?
— Я с ним дрался.
— Так за это я должен поносить его? Ну, знаешь!
— Богатов плохой, Санька хороший?
— Да плевать я хотел на твоего Саньку! Мне на тебя не плевать.
— Санька убивать любит… лягуш.
— Лягуш?.. Черт знает что! Да мне–то какое дело до этого?
Действительно, какое кому дело, что Санька убивал лягуш? Почему к нему ненависть?
Почему Дюшка так много думает о Саньке? Только о нем. Родился непохожий на других —
мучает кошек, бьет лягуш. И не в кошках, не в лягушках дело, а в том, что он любит мучить
и убивать.
И это страшное «любит» почему–то никого не пугает. «Да мне–то какое дело до
этого»? Никому нет дела до того, что любит Санька. До Богатова есть дело, Богатова
осуждают… вместе с Минькой.
И Дюшка, давясь словами, произнес: