Page 108 - Вино из одуванчиков

серой, дрожащей заблудившейся молью. Голос ее доносился откуда-то

издалека, из недр старости и увядания, из-под праха засушенных цветов и
давным-давно умерших бабочек.
— Ну что ж. — Она поднялась. — Так вы завтра придете?
— Разумеется, приду, — сказал Билл Форестер. И она отправилась в
город по своим делам, а мальчик и молодой человек неторопливо доедали
свое мороженое и смотрели ей вслед.
На другое утро Уильям Форестер проверял кое-какие местные
сообщения для своей газеты, после обеда съездил за город, на рыбалку, но
только и поймал несколько мелких рыбешек и сразу же беспечно швырнул
их обратно в реку; а в три часа, сам не заметив, как это вышло, — ведь он
как будто об этом и не думал вовсе, — очутился в своей машине на некоей
улице. Он с удивлением смотрел, как руки его сами собой поворачивают
руль и машина, описав широкий полукруг, подъезжает к увитому плющом
крыльцу. Он вылез, захлопнул дверцу, и тут оказалось, что машина у него
мятая и обшарпанная, совсем как его изжеванная и видавшая виды
трубка, — в огромном зеленом саду перед свежевыкрашенным
трехэтажным домом в викторианском стиле это особенно бросалось в

глаза. В дальнем конце сада что-то колыхнулось, донесся чуть слышный
оклик, и он увидел мисс Лумис — там, вдалеке, в ином времени и
пространстве, она сидела одна и ждала его; перед ней мягко поблескивало
серебро чайного сервиза.
— В первый раз вижу женщину, которая вовремя готова и ждет, —
сказал он, подходя к ней. — Правда, я и сам первый раз в жизни прихожу
на свиданье вовремя.
— А почему? — спросила она и выпрямилась в плетеном кресле.
— Право, не знаю, — признался он.
— Ладно. — Она стала разливать чай. — Для начала: что вы думаете о
нашем подлунном мире?
— Я ничего о нем не знаю.

— Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку семнадцать,
он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит,
ему все еще семнадцать.
— Вы, видно, многому научились за свою жизнь.
— Хорошо все-таки старикам — у них всегда такой вид, будто они все
на свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое другое
притворство и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы
подмигиваем друг другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя
маска, мое притворство, моя уверенность? Разве жизнь — не игра? И ведь я