Page 113 - Вино из одуванчиков

теперь снова вместе.

Как-то в середине августа они под вечер сидели вдвоем и глядели друг
на друга.
— А знаете, ведь я бываю у вас почти каждый день вот уже две с
половиной недели, — сказал Билл.
— Не может быть!
— Для меня это огромное удовольствие.
— Да, но ведь на свете столько молодых девушек…
— В вас есть все, чего недостает им, — доброта, ум, остроумие…
— Какой вздор! Доброта и ум — свойства старости. В двадцать лет
женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной. — Она
умолкла и перевела дух. — Теперь я хочу вас смутить. Помните, когда мы
встретились в первый раз в аптеке, вы сказали, что у вас одно время была…
ну, скажем, симпатия ко мне. Потом вы старались, чтобы я об этом забыла,
ни разу больше об этом не упомянули. Вот мне и приходится самой
просить вас объяснить мне, что это была за нелепость.
Билл замялся.

— Вы и правда меня смутили.
— Ну, выкладывайте!
— Много лет назад я случайно увидел вашу фотографию.
— Я никогда не разрешаю себя фотографировать.
— Это была очень старая карточка, вам на ней лет двадцать.
— Ах, вот оно что. Это просто курам на смех! Всякий раз, когда я
жертвую деньги на благотворительные цели или еду на бал, они
выкапывают эту карточку и опять ее перепечатывают. И весь город смеется.
Даже я сама.
— Со стороны газеты это жестоко.
— Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя фотография, берите ту,
где я снята в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Пусть запомнят

меня такой. И уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте крышку
гроба.
— Я расскажу вам, как все это было.
Билл Форестер скрестил руки на груди, опустил глаза и немного
помолчал. Он так ясно представил себе эту фотографию. Здесь, в этом саду,
было вдоволь времени вспомнить каждую черточку, и перед ним встала
Элен Лумис — та, с фотографии, совсем еще юная и прекрасная, когда она
впервые в жизни одна позировала перед фотоаппаратом. Ясное лицо, тихая,
застенчивая улыбка.