Page 118 - Вино из одуванчиков

под луной белый-белый, а под ногами скользит ее отражение и словно

шепчет ей что-то. А вот летний вечер — летом здесь, в этом городе, зноем
опалены и улицы, и щеки, и в сердце знойно, и, куда ни глянь, мерцают —
то вспыхнут, то погаснут — светлячки. Октябрьский вечер, ветер шумит за
окном, а она забежала на кухню полакомиться тянучкой и беззаботно
напевает песенку; а вот она бегает по мшистому берегу реки, вот весенним
вечером плавает в гранитном бассейне за городом, в глубокой и теплой
воде; а теперь Четвертое июля, в небе рассыпаются разноцветные огни
фейерверка — и алым, синим, белым светом озаряются лица зрителей на
каждом крыльце, и, когда гаснет в небе последняя ракета, одно девичье
лицо сияет ярче всех.
— Вы видите все это? — спрашивает Элен Лумис. — Видите меня
там, с ними?
— Да, — отвечает Уильям Форестер, не открывая глаз. — Я вас вижу.
— А потом, — говорит она, — потом…
Голос ее все не смолкает, день на исходе, и сгущаются сумерки, а голос
все звучит в саду, и всякий, кто пройдет мимо за оградой, даже издалека
может его услышать — слабый, тихий, словно шелест крыльев мотылька…

Два дня спустя Уильям Форестер сидел за столом у себя в редакции, и
тут пришло письмо. Его принес Дуглас, отдал Уильяму, и лицо у него было
такое, словно он знал, что там написано.
Уильям Форестер сразу узнал голубой конверт, но не вскрыл его.
Просто положил в карман рубашки, минуту молча смотрел на мальчика,
потом сказал:
— Пойдем, Дуг. Я угощаю.
Они шли по улицам и почти всю дорогу молчали; Дуглас и не пытался
заговорить — чутье подсказывало ему, что так надо. Надвинувшаяся было
осень отступила. Вновь сияло лето, вспенивая облака и начищая голубой
металл неба. Они вошли в аптеку и уселись у снежно-белой стойки. Уильям

Форестер вынул из нагрудного кармана письмо и положил перед собой, но
все не распечатывал конверт.
Он смотрел в окно: желтый солнечный свет на асфальте, зеленые
полотняные навесы над витринами, сияющие золотом буквы вывесок через
дорогу… потом взглянул на календарь на стене. Двадцать седьмое августа
тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Он взглянул на свои наручные
часы; сердце билось медленно и тяжело, а минутная стрелка на циферблате
совсем не двигалась, и календарь навеки застыл на этом двадцать седьмом
августа, и даже солнце, казалось, пригвождено к небу и никогда уже не