Page 32 - Вино из одуванчиков

это не расскажет, никогда. Но страх этот навсегда останется у нее в душе, и

в душе Тома тоже.
Темной летней ночью они шли домой, спать. Как хорошо, что Дуглас
живой! Как хорошо! А на одну секунду там, на краю оврага, ему
подумалось…

Где-то далеко, по смутному, озаренному луной лесу над виадуком,
потом внизу, по долине, прогрохотал поезд, он отчаянно свистел, точно
безыменный железный зверь заблудился в ночи. Том улегся в постель
рядом с братом; весь дрожа, он прислушивался к этому свисту и думал:
далеко-далеко, там, где сейчас мчится поезд, жил их двоюродный брат — и
умер от воспаления легких много лет назад, вот в такую же ночь…
Дуглас лежал рядом, от него пахло потом. И это было как волшебство.
Том перестал дрожать.
— Только две вещи я знаю наверняка, Дуг, — прошептал он.
— Какие?
— Одна — что ночью ужасно темно.
— А другая?

— Если мистер Ауфман когда-нибудь в самом деле построит Машину
счастья, с оврагом ей все равно не совладать.
Дуглас немного подумал.
— Повтори, что ты сказал.
Они умолкли: на улице внезапно раздались шаги — ближе, ближе, вот
они уже под деревьями, возле дома, на тротуаре. Мама со своей кровати
негромко сказала:
— Папа идет. И не ошиблась.

Поздно вечером на веранде сидел Лео Ауфман и что-то писал в
темноте — бумагу и ту толком нельзя было разглядеть. Время от времени
он восклицал: «Ага!» или «И это тоже!» — значит, ему в голову приходило

еще что-нибудь подходящее для его списка. Потом дверь чуть стукнула,
точно в сетку от москитов ударилась ночная бабочка.
— Лина? — шепнул Ауфман.
Она села рядом с ним на качели, в одной ночной сорочке, не
тоненькая, как семнадцатилетняя девочка, которую еще не любят, и не
толстая, как пятидесятилетняя женщина, которую уже не любят, но
складная и крепкая, именно такая, как надо, — таковы женщины во всяком
возрасте, если они любимы.
Она была удивительная. Ее тело, как и его собственное, всегда думало