Page 49 - Вино из одуванчиков

маленький гироскоп, который сидит у Дугласа где-то внутри, станет

поворачивать к солнцу. И вот Лео Ауфман что-то там прошляпил — и
осталась только кучка золы да пепла.
Хлоп! Хлоп! Дуглас с силой ударил выбивалкой.
— Смотрите, вот Зеленый электрический автомобильчик! Мисс Ферн!
Мисс Роберта! — сказал Том. — Би-ип! Би-ип!
Хлоп!
Все рассмеялись.
— А вот твои линии жизни, Дуг, они все в узлах. Слишком много
кислых яблок! И соленые огурцы перед сном!
— Которые? Где? — закричал Дуглас, всматриваясь в узор ковра.
— Вот эта — через год, эта — через два, а эта — через три, четыре и
пять лет.
Хлоп! Проволочная выбивалка зашипела, точно змея.
— А вот эта — на всю остальную жизнь, — сказал Том. Он ударил по
ковру с такой силой, что вся пыль пяти тысяч столетий рванулась из
потрясенной ткани, на мгновенье замерла в воздухе, — и пока Дуглас
стоял, зажмурясь, и старался хоть что-нибудь разглядеть в

переплетающихся нитях и пестрых разводах ковра, лавина армянской пыли
беззвучно обрушилась на него и навеки погребла его на глазах у всех
родных…

Старая миссис Бентли и сама не могла бы сказать, как все это
началось. Она часто видела детей в бакалейной лавке — точно мошки или
обезьянки, мелькали они среди кочанов капусты и связок бананов, и она
улыбалась им, и они улыбались в ответ. Миссис Бентли видела, как они
бегают зимой по снегу, оставляя на нем следы, как вдыхают осенний дым
на улицах, а когда цветут яблони — стряхивают с плеч облака душистых
лепестков, но она никогда их не боялась. Дом у нее в образцовом порядке,
каждая мелочь на своем привычном месте, полы всегда чисто выметены,

провизия аккуратно заготовлена впрок, шляпные булавки воткнуты в
подушечки, а ящики комода в спальне доверху набиты всякой всячиной,
что накопилась за долгие годы.
Миссис Бентли была женщина бережливая. У нее хранились старые
билеты, театральные программы, обрывки кружев, шарфики,
железнодорожные пересадочные билеты — словом, все приметы и
свидетельства ее долгой жизни.
— У меня куча пластинок, — говорила она. — Вот Карузо: это было в
Нью-Йорке, в девятьсот шестнадцатом; мне тогда было шестьдесят, и Джон