Page 32 - Герой нашего времени

рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:
– Печорин! давно ли здесь?
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем
отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий –
юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую
шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос;
ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает
голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на
костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют
готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются
в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить
эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под
старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда тем и другим. В
их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была
декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга
обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения,
он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому
имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только
продолжение его собственной речи.
Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он
никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался
целую жизнь одним собою. Его цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить
других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным
страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую
солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых
дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он
махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..
Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой
дороге, и одному из нас несдобровать.
Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что
накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь
хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что…
тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать!
Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?» – и так
далее.
Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною
тайной между им и небесами.
Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно
мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается!
Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе жизни на
водах и о примечательных лицах.
– Мы ведем жизнь довольно прозаическую, – сказал он, вздохнув, – пьющие утром воду
– вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру – несносны, как все здоровые. Женские
общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и
ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с
дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие,
которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая молоденькая,
стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были по строгим правилам
лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое платье gris de perles [ 13 ], легкая

13 серо-жемчужного цвета (франц.).