Page 34 - Герой нашего времени

вздохнуть под ее тенью, это доставило мне случай быть свидетелем довольно любопытной
сцены. Действующие лица находились вот в каком положении. Княгиня с московским
франтом сидела на лавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным
разговором. Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво у
колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не было.
Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой
стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала.
Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в
самом деле изображало страдание.
Княжна Мери видела все это лучше меня.
Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с
телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась
на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала, кажется, тотчас же успокоилась.
Когда Грушницкий открыл рот, чтоб поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту
она вышла из галереи с матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид
такой чинный и важный – даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда,
которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась за липками
бульвара… Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала в ворота одного из лучших
домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у ворот раскланялась с Раевичем.
Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.
– Ты видел? – сказал он, крепко пожимая мне руку, – это просто ангел!
– Отчего? – спросил я с видом чистейшего простодушия.
– Разве ты не видал?
– Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал бы то же
самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало
тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу…
– И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душа сияла на лице
ее?..
– Нет.
Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая
моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку.
Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с
вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство
неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство –
было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд
ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его
праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли,
говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший
баловать свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где
скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее
один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее
лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не
на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую
княжну?..

13-го мая.
Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут
удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.
Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все
почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах,
хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого,