Page 47 - Герой нашего времени

Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под руку и после долгого
молчания сказал:
– Ну, что?
«Ты глуп», – хотел я ему ответить, но удержался и только пожал плечами.

29-го мая.
Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы. Княжне начинает нравиться мой
разговор; я рассказал ей некоторые из странных случаев моей жизни, и она начинает видеть во
мне человека необыкновенного. Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами: это
начинает ее пугать. Она при мне не смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения
и уже несколько раз отвечала на его выходки насмешливой улыбкой; но я всякий раз, как
Грушницкий подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем; в первый раз
была она этому рада или старалась показать; во второй – рассердилась на меня, в третий – на
Грушницкого.
– У вас очень мало самолюбия! – сказала она мне вчера. – Отчего вы думаете, что мне
веселее с Грушницким?
Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием…
– И моим, – прибавила она.
Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид. Потом целый день не говорил с
ней ни слова… Вечером она была задумчива, нынче поутру у колодца еще задумчивей; когда я
подошел к ней, она рассеянно слушала Грушницкого, который, кажется, восхищался
природой, но только что завидела меня, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто
меня не примечает. Я отошел подальше и украдкой стал наблюдать за ней: она отвернулась от
своего собеседника и зевнула два раза.
Решительно, Грушницкий ей надоел.
Еще два дня не буду с ней говорить.

3-го июня.
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки,
которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское
кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она
мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностью
предприятия… Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность
любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой,
пока мы найдем такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство –
истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из
точки в пространство; секрет этой бесконечности – только в невозможности достигнуть цели,
то есть конца.
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он вовсе ее не
заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет
нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему,
когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то
же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею
умереть без крика и слез!»
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!
Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо
сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я
чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я
смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу,
поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под
влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в
другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое удовольствие –