Page 106 - Жизнь Арсеньева

сердце обрывалось родственно и как-то неловко и удивленно: они и не они, те и не те.
Особенно она – совсем не та! Меня каждый раз поражала в эту минуту ее юность, тонкость:
схваченный корсетом стан, легкое и такое непорочно-праздничное платьице, обнаженные от
перчаток до плечей и озябшие, ставшие отрочески сиреневыми руки, еще неуверенное
выражение лица… только прическа высокая, как у светской красавицы, и в этом что-то
особенно влекущее, но как бы уже готовое к свободе от меня, к измене мне и даже как будто к
сокровенной порочности. Вскоре к ней кто-нибудь подбегал, с привычной бальной
поспешностью низко кланялся, она передавала веер Авиловой и как будто рассеянно, с
грацией клала руку ему на плечо и, кружась, скользя на носках, исчезала, терялась в
кружащейся толпе, шуме, музыке. И я как-то прощально и уже с холодом враждебности
смотрел ей вслед.
Маленькая, живая, всегда вся крепко и весело собранная Авилова тоже удивляла меня на
балу своей молодостью, сияющей миловидностью. Это на балу вдруг понял я однажды, что
ведь ей всего двадцать шесть лет, и впервые, не решаясь верить себе, догадался о причине
странной перемены, происшедшей в ее обращении со мной в эту зиму, – о том, что она может
любить и ревновать меня.

Х

Потом мы надолго расстались.
Началось с того, что неожиданно приехал доктор.
Войдя однажды в солнечное морозное утро в прихожую редакции, я вдруг почувствовал
крепкий запах каких-то очень знакомых папирос и услыхал оживленные голоса и смех в
столовой. Я приостановился – что такое? Это, оказалось, накурил на весь дом доктор, это
говорил он – громко, с оживлением того сорта людей, которые, достигнув известного
возраста, так и оставались в нем без всяких перемен на целые годы, наслаждаясь отличным
самочувствием, непрестанным курением и немолчной говорливостью. Я оторопел – что
значит этот внезапный приезд? Какое-нибудь требование к ней? И как войти, как держать
себя? – Ничего страшного не произошло, однако, в первые минуты. Я быстро справился с
собой, вошел, приятно изумился … Доктор, по своей доброте, даже несколько смутился,
поспешил, смеясь и как бы извиняясь, сказать, что приехал «отдохнуть на недельку от
провинции». Я тотчас заметил, что и она была возбуждена. Почему-то возбуждена была и
Авилова. Все же можно было надеяться, что всему причиной доктор, как неожиданный гость,
как человек, только что явившийся из уезда в губернию и потому с особенным оживлением
пьющий после ночи в вагоне горячий чай в чужой столовой. Я уже начал успокаиваться. Но
тут-то и ждал меня удар: из всего того, что говорил доктор, я вдруг понял, что он приехал не
один, а с Богомоловым, молодым, богатым и даже знаменитым в нашем городе кожевником,
давно уже имевшим виды на нее; а затем услыхал смех доктора: – Говорит, что влюблен в
тебя, Лика, без ума, приехал с самыми решительными намерениями! Так что теперь судьба
сего несчастного в твоем полном распоряжении: захочешь – помилуешь, не захочешь – на
веки погубишь …
А Богомолов был не только богат: он был умен, характером жив и приятен, кончил
университет, живал заграницей, говорил на двух иностранных языках; с виду он мог в первую
минуту почти испугать: красно-рыжий, гладко причесанный на прямой ряд, нежно
круглоликий, он был чудовищно, нечеловечески толст, – не то какой-то до
противоестественной величины разросшийся и сказочно упитанный младенец, не то
громадный, весь насквозь светящийся жиром и кровью молодой йоркшир; однако, все в этом
йоркшире было такое великолепное, чистое, здоровое, что даже радость охватывала: в
голубых глазах – небесная лазурь, цвет лица – несказанный по своей девственности, во всем
же обращении, в смехе, в звуке голоса, в игре глаз и губ что-то застенчивое и милое; ножки и
ручки у него были трогательно маленькие, одежда из английской материи, носки, рубашка,
галстук – все шелковое. Я быстро взглянул на нее, увидал ее неловкую улыбку… И все вдруг