Page 104 - Жизнь Арсеньева

растущем удивлении, потом тихо, тихо подымает палец и наконец, с невероятной
медленностью, с нестерпимой выразительностью, зверски выворачивая челюсть, начинает
слог за слогом:
«Се-го-дня-шнего дня …» Вот, на другой день, он еще великолепнее притворяется
Любимом Торцовым, а на третий – сизоносым, засаленным Мармеладовым:
«А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным?»
– Вот знаменитая актриса пишет на сцене письмо – вдруг решила написать что-то роковое и,
быстро сев за стол, обмакнула сухое перо в сухую чернильницу, в одно мгновение сделала три
длинных линии по бумаге, сунула ее в конверт, звякнула в колокольчик и коротко и сухо
приказала появившейся хорошенькой горничной в белом фартучке: «Немедленно отправьте
это с посыльным!»– Каждый раз после такого вечера в театре мы с ней кричим друг на друга,
не давая спать Авиловой, до трех часов ночи, и я кляну уже не только гоголевского
сумасшедшего, Торцова и Мармеладова, но и Гоголя, Островского, Достоевского … – Но,
допустим, вы правы, – кричит она, уже бледная, с потемневшими глазами и потому особенно
прелестная, – почему все-таки приходите вы в такую ярость? Надя, спроси его! – Потому, –
кричу я в ответ, – что за одно то, как актер произносит слово «аромат» – «а-ро-мат!» – я готов
задушить его!
И такой же крик подымался между нами после каждой нашей встречи с людьми из
всякого орловского общества. Я страстно желал делиться с ней наслаждением своей
наблюдательности, изощрением в этой наблюдательности, хотел заразить ее своим
беспощадным отношением к окружающему и с отчаянием видел, что выходит нечто
совершенно противоположное моему желанию сделать ее соучастницей своих чувств и
мыслей. Я однажды сказал: – Если б ты знала, сколько у меня врагов! – Каких? Где? –
спросила она. – Всяких, всюду: в гостинице, в магазинах, на улице, на вокзале… – Кто же эти
враги? – Да все, все! Какое количество мерзких лиц и тел! Ведь это даже апостол Павел сказал
«Не всякая плоть такая же плот, но иная плоть у человеков, иная у скотов…» Некоторые
просто страшны! На ходу так кладут ступни, так держат тело в наклон, точно они только вчера
поднялись с четверенек. Вот я вчера долго шел по Волховской сзади широкоплечего, плотного
полицейского пристава, не спуская глаз с его толстой спины в шинели, с икр в блестящих
крепко выпуклых голенищах: ах, как пожирал я эти голенища, их сапожный запах, сукно этой
серой добротной шинели, пуговицы на ее хлястике и все это сильное сорокалетнее животное
во всей его воинской сбруе! – Как тебе не совестно! – сказала она с брезгливым сожалением. –
Неужели ты, правда, такой злой, гадкий? Не понимаю я тебя вообще. Ты весь из каких-то
удивительных противоположностей!

IX

И все-таки, приходя по утрам в редакцию, я все радостней, родственней встречал на
вешалке ее серую шубку, в которой была как бы сама она, какая-то очень женственна часть ее,
а под вешалкой – милые серые ботики, часть наиболее трогательная. От нетерпения поскорее
увидать ее я приходил раньше всех, садился за свою работу, – просматривал и правил
провинциальные корреспонденции, прочитывал столичные газеты, составлял по ним
«собственные телеграммы», чуть не заново переписывал некоторые рассказы
провинциальных беллетристов, а сам слушал, ждал – и вот наконец: быстрые шаги, шелест
юбки! Она подбегала, вся точно совсем новая, с прохладными душистыми руками, с молодым
и особенно полным после крепкого сна блеском глаз, поспешно оглядывалась и целовала
меня. Так же забегала она порой ко мне в гостиницу, вся морозно пахнущая мехом шубки,
зимним воздухом. Я целовал ее яблочно-холодное лицо, обнимая под шубкой все то теплое,
нежное, что было ее телом и платьем, она, смеясь, увертывалась, – «пусти, я по делу пришла!»
– звонила коридорному, при себе приказывала убрать комнату, сама помогала ему…
Я однажды нечаянно услыхал ее разговор с Авиловой, – они как-то вечером сидели в
столовой и откровенно говорили обо мне, думая что я в типографии. Авилова спрашивала: