Page 107 - Жизнь Арсеньева

мне стало чужим, далеким, сам себе я вдруг показался всему этому дому постыдно лишним,
ненужным, к ней меня охватила ненависть…
После того мы никогда и часу в день не могли провести наедине, она не расставалась то с
отцом, то с Богомоловым. Авилову не покидала загадочно-веселая усмешка, она проявила к
Богомолову такую любезность, приветливость, что он с первого же дня стал совсем своим
человеком в доме, появлялся в нем с утра и сидел до позднего вечера, в гостинице только
ночевал. Начались кроме того репетиции любительского драматического кружка, которого
Лика была членом,– кружок готовился к спектаклю на маслянице и через нее привлек на
маленькие роли не только Богомолова, но и самого доктора. Она говорила, что принимает
ухаживания Богомолова только ради отца, ради того, чтобы не обижать его резким
отношением к Богомолову, и я всячески крепился, делал вид, что верю ей, даже заставлял себя
бывать на этих репетициях, стараясь скрывать таким образом свою тяжкую ревность и все те
другие мучения, которые я испытывал на них: я не знал, куда глаза девать и от стыда за нее, за
ее жалкие попытки «играть». И какое это было вообще страшное зрелище человеческой
бездарности! Репетициями руководил профессионал, безработный актер, мнивший себя,
конечно, большим талантом, упивавшийся своим гнусным сценическим опытом, человек
неопределенного возраста, с лицом цвета замазки и в таких крупных морщинах, что они
казались нарочно сделанными.
Он поминутно выходил из себя, давая указания, как нужно вести ту или иную роль,
ругался так грубо и бешено, что на висках у него веревками вздувались склеротические жилы,
сам играл то мужские, то женские роли, и все выбивались из сил в подражании ему, терзая
меня каждым звуком голоса, каждым движением тела: как ни нестерпим был актер, его
подражатели были еще нестерпимее. И почему, зачем играли они? Была среди них присущая
каждому провинциальному городу полковая дама, костлявая, самоуверенная, дерзкая, была
ярко рядившаяся девица, всегда тревожная, всегда чего-то ждущая, усвоившая себе манеру
накусывать губы, были две сестры, известные всему городу своей неразлучностью и
разительным сходством между собою: обе рослые, грубо-черноволосые, с черными
сросшимися бровями, строго-молчаливые – настоящая пара вороных дышловых лошадей, был
чиновник особых поручений при губернаторе, совсем еще молодой, но уже лысеющий
блондин с вылупленными голубыми глазами в красных веках, очень высокий, в очень высоких
воротничках, изнурительно вежливый и деликатный, был местный знаменитый адвокат,
дородный, огромный, толстогрудый, толстоплечий, с тяжелыми ступнями, – когда я видал его
на балах, во фраке, я всегда принимал его за главного лакея, – был молодой художник: черная
бархатная блуза, длинные индусские волосы, козлиный профиль с козлиной бородкой,
женственная порочность полузакрытых глаз и нежных ярко-красных губ, на которые было
неловко смотреть, женский таз …
Потом настал и самый спектакль. До поднятия занавеса я сунулся было за кулисы: там
сходили с ума, одеваясь, гримируясь, крича, ссорясь, выбегая из уборных, наталкиваясь друг
на друга и не узнавая друг друга, – так странно все были наряжены, – кто-то был даже в
коричневом фраке и фиолетовых штанах, – так мертвы были парики и бороды, неподвижны
размалеванные лица с пластырно-розовыми наклейками на лбах и носах, с подведенными,
блестящими глазами, с начерненными, крупными и тяжело, как у манекенов, моргающими
ресницами. Я, столкнувшись с ней, тоже не узнал ее, поражен был ее кукольностью – каким-то
розовым грациозно-старомодным платьицем, густым белокурым париком, лубочной
красивостью и детскостью конфетного лица…
Богомолов играл желтоволосого дворника, – его нарядили с особенной
изобразительностью, подобающей созданию «бытового типа», – а доктор старого дядюшку,
отставного генерала: он и начал спектакль, сидя на даче, в плетеном кресле, под досчатым
зеленым деревом, стоящим на голом полу, в новеньком чесучовом костюме, тоже весь розово
намалеванный, с огромными молочными усами и подусниками, откинувшись в кресле и
надуто глядя в широко раскрытую газету, весь, несмотря на прекрасное летнее утро
декораций, ярко освещенный снизу лампочками рампы и при всех своих сединах изумительно