Page 53 - Жизнь Арсеньева

жизни да еще с таким несовременным сердцем, как у тебя… Воображаю, что ты чувствуешь!

IV

После похорон я пробыл в Васильевском еще с полмесяца, продолжая находиться все в
том же обостренном и двойственном ощущении той самой жизни, непостижимый и ужасный
конец которой я только что видел воочию.
Мне в те дни было тем мучительней, что предстояло пережить еще одно испытание –
разлуку с уезжавшей домой Анхен (хотя я и в этом находил какую-то пронзительно-горькую
утеху).
Отец и Петр Петрович решили, ради сестры, остаться в Васильевском еще на некоторое
время. Остался и я – и не только ради Анхен, страсть к которой усиливалась во мне с каждым
днем: мне зачем-то хотелось длить те двойственные чувства, которые владели мной и
заставляли не расставаться с «Фаустом», нечаянно попавшим тогда в мои руки среди
писаревских книг и совершенно пленившим меня:

Потоками жизни, в разгаре деяний, Невидимый, видимо всюду присущий, Я радость и
горе, Я смерть и рожденье, Житейского моря Живое волненье – На шумном станке мирозданья
От века сную без конца И в твари и в недрах созданья Живую одежду Творца…
Двойственна была и жизнь в Васильевском. Она была еще обвеяна грустью, но как-то
удивительно быстро приходила опять в порядок, приобретая что-то особенно приятное
вследствие тех перемен, которые в ней произошли и происходили среди расцветающей и
крепнущей весенней красоты. Все чувствовали, что пора возвращаться к жизни с новыми и
даже удвоенными силами. Поддерживали особую чистоту во всем доме, многое изменив в
нем, – убрав на чердак некоторую слишком старую мебель, кое-что переставив из комнаты в
комнату, устроив сестре новую спальню возле детской, а прежнюю, супружескую, за
маленькой гостиной, совсем упразднив и сделав из нее просторную диванную… Потом
куда-то попрятали почти все вещи покойного, – я раз видел, как возле заднего крыльца
чистили щетками и складывали в большой старинный сундук его дворянский мундир, картуз с
красным околышем, пуховую треуголку… Новые порядки начались и в хозяйстве: им
распоряжались теперь отец и Петр Петрович, и на дворне, как всегда это бывает между
господами и работниками на первых порах, всем хотелось усердно подчиняться им, надеяться,
в силу этой новизны, что все пойдет теперь как-то по-иному, по-настоящему. Это меня,
помню, очень трогало. Всего же трогательней было постепенное возвращенье к жизни сестры,
то, как она понемногу приходит в себя, становится спокойнее и проще и уже иногда слабо
улыбается за столом глупым и милым вопросам детей, а Петр Петрович и отец сдержанно, но
неизменно ласковы и внимательны к ней…
И удивительно скоро мелькали для меня эти горестно-счастливые дни. Расставшись
поздно вечером с Анхен, сладко замученный бесконечным прощанием с ней, я, придя домой,
тотчас же проходил в кабинет и засыпал мертвым сном с мыслью о завтрашнем свиданьи.
Утром я нетерпеливо сидел с книгой в руках в солнечном саду, ожидая той минуты, когда
можно будет опять бежать за реку, чтобы увести Анхен куда-нибудь на прогулку. В эти часы
всегда гуляли с нами девочки, младшие дочки Виганда, но они всегда бежали впереди, не
мешали нам…
В полдень я возвращался домой к обеду, после обеда все перечитывал «Фауста» – и ждал
вечерней встречи … По вечерам в низах сада светила молодая луна, таинственно и осторожно
пели соловьи. Анхен садилась ко мне на колени, обнимала меня и я слышал стук ее сердца,
впервые в жизни чувствовал блаженную тяжесть женского тела …
Она наконец уехала. Никогда еще не плакал я так неистово, как в тот день. Но с какой
нежностью, с какой мукой сладчайшей любви к миру, к жизни, к телесной и душевной
человеческой красоте, которую, сама того не ведая, открыла мне Анхен, плакал я!
А вечером, когда, уже отупев от слез и затихнув, я опять зачем-то брел за реку, обогнал