Page 55 - Жизнь Арсеньева

таки я главный наследник всего того замечательного, чем, при всех его недостатках, так
необыкновенно выделялся для меня из всех известных мне людей отец. Но отец был уже не
тот, что прежде; он, казалось, на все махнул рукой теперь, был чаще всего во хмелю – и что
должен был испытывать я, видя его постоянно возбужденное лицо, серый небритый
подбородок, величественно взлохмаченную голову, разбитые туфли, оборванный архалук
севастопольских времен? А какую боль причиняли мне порой мысли о стареющей матери, о
подрастающей Оле! Жестокую жалость испытывал я часто и к самому себе, пообедав,
например, одной окрошкой и возвратясь в свою комнату, к своим книгам и единственному
своему богатству – дедовской шкатулке из карельской березы, где хранилось все самое
заветное мое: исписанные «элегиями» и «стансами» листы серой, пахнущей мятной махоркой,
бумаги, купленной в нашей деревенской лавчонке…
Я думал порой о молодости отца: какая страшная разница с моей молодостью! Он имел
почти все, что подобало счастливому юноше его среды, звания и потребностей, он рос и жил в
беспечности вполне естественной по тому еще большому барству, которым он так свободно и
спокойно пользовался, он не знал никаких преград своим молодым прихотям и желаниям,
всюду с полным правом и веселым высокомерием чувствовал себя Арсеньевым. А у меня
была только шкатулка из карельской березы, старая двустволка, худая Кабардинка, истертое
казацкое седло …
Как хотелось порой быть нарядным, блестящим! А мне, собираясь в гости, нужно было
надевать тот самый серенький пиджачок брата Георгия, в котором некогда везли его в тюрьму
в Харьков и за который я в гостях втайне мучился острым стыдом. Я был лишен чувства
собственности, но как мечтал я порой о богатстве, о прекрасной роскоши, о всяческой свободе
и всех телесных и душевных радостях, сопряженных с ними! Я мечтал о далеких
путешествиях, о необыкновенной женской красоте, о дружбе с какими-то воображаемыми
чудесными юношами, сверстниками и товарищами по стремлениям, по сердечному пылу и
вкусам…
А разве я не сознавал порой, что еще никогда не ступала моя нога дальше нашего
уездного города, что весь мир еще замкнут для меня давно привычными полями и косогорами,
что вижу я только мужиков и баб, что весь круг наших знакомств ограничивается двумя-тремя
мелкопоместными усадьбами да Васильевским, а приют всех моих мечтаний – моей старой
угловой комнатой с гниющими подъемными рамами и цветными верхними стеклами двух
окон в сад?

VI

Отцвел и оделся сад, целый день пел соловей в саду, целый день были подняты нижние
рамы окон в моей комнате, которая стала мне еще милее прежнего стариной этих окон,
составленных из мелких квадратов, темным дубовым потолком, дубовыми креслами и такой
же кроватью с гладкими и покатыми отвалами… Первое время я только и делал, что лежал с
книгой в руках, то рассеянно читая, то слушая соловьиное цоканье, думая о той «полной»
жизни, которой я должен жить отныне, и порой нежданно засыпая коротким и глубоким сном,
очнувшись от которого я всякий раз как то особенно свежо изумлялся новизне и прелести
окружающего и так хотел есть, что вскакивал и шел или за вареньем в буфетную, то есть в
заброшенную каморку, стеклянная дверь которой выходила в зал, или за черным хлебом в
людскую, где днем всегда было пусто, – лежал только в темном углу на горячей и сорной печи
один Леонтий, длинный и невероятно худой, густо заросший желтой щетиной и весь
шелушившийся от старости, бывший бабушкин повар, уже много лет зачем то отстаивавший
от неминуемой смерти свое непонятное, совсем пещерное существование … Надежды на
счастье, на счастливую жизнь, которая вот-вот должна начаться! Но для этого часто бывает
достаточно вот так очнуться после внезапного и короткого сна и побежать за коркой черного
хлеба или услыхать, что зовут на балкон к чаю, а за чаем подумать, что сейчас надо пойти
оседлать лошадь и закатиться куда глаза глядят по вечереющей большой дороге…