Page 64 - Жизнь Арсеньева

взмахнул в седло и еще шибче погнал вперед…
А потом надвинулась ночь, темная, черная, настоящая осенняя, и, как во сне, стало
казаться, что и конца не будет этому мраку, ветру навстречу и ладному топоту копыт в густой
темноте под ногами … Потом открылись и долго точно на одном месте стояли, с той
особенной зоркостью и четкостью, которая бывает только в осенние ночи, дальние городские
и пригородные огни… Наконец они стали ближе, больше, зачернели вдоль темной дороги
слободские тесовые крыши, заманчиво и уютно глянули из под них светлые окошечки,
светлые внутренности изб, люди, семейственно ужинающие в них… а там явственно запахло
всеми сложными, людными запахами города, замелькали вокруг другие многочисленные огни
и освещенные окна – и подковы Кабардинки весело и возбуждающе зазвенели уже по
мостовой, по улицам…
В городе было тише, теплей, был еще вечер, а не та черная слепая ночь, что уже давно
была в полях, и я попал на постоялый двор Назарова прямо к ужину…
Чего только не было в моей душе в тот вечер! Нельзя сказать, чтоб я был уж так
взволнован, счастлив тем, что попал в знаменитый журнал, в круг знаменитых писателей – я,
помню, принял это почти как должное. Я был только как-то крепко и хорошо возбужден, был в
полном обладании всеми своими способностями, всей душевной и телесной
восприимчивостью, и мне все доставляло удивительное наслаждение:
и этот осенний вечерний город, и то, как я, рысью подъехав к воротам Назарова, задергал
за кольцо ржавую проволоку, висевшую из дыры в верее, громко зазвонив по двору
колокольчиком, и то, как послышался по камням за воротами постукивающий шаг хромого
дворника, отворившего мне ворота, и уют навозного двора, где в темноте, под черными
навесами и под открытым среди них небом, стоял целый табор чьих-то телег и звучно жующих
лошадей, и какое то особое, уездное, старое зловоние отхожего места в непроглядном мраке в
сенцах, куда я одеревеневшими от стужи ногами взбежал по гнилым ступеням деревянного
крыльца и где я долго нашаривал скобку двери в дом, и вдруг открывшаяся потом светлая,
людная и теплая кухня, густо пахнущая жирной горячей солониной и ужинающими
мужиками, а за нею – чистая половина, в которой, за большим круглым столом, ярко
освещенным висячей лампой, во главе с толстой рябой хозяйкой с длинной верхней губой и
стариком хозяином, строго-унылым мещанином, крупным и костистым человеком, похожим
своими бурыми прямыми волосами и суздальским носом на старообрядца, тоже ужинало
много каких-то загорелых, обветренных людей в жилетках и косоворотках, выпущенных из
под жилеток… Все, кроме хозяина, пили водку, хлебали наваристые щи с мясом и лавровым
листом из огромной общей чашки … Ax, хорошо, почувствовал я, ax, как все хорошо – и та
дикая, неприветливая ночь в поле, и эта вечерняя дружелюбная городская жизнь, эти пьющие
и едящие мужики и мещане, то есть вся эта старинная уездная Русь со всей ее грубостью,
сложностью, силой, домовитостью, и мои смутные мечты о каком-то сказочном Петербурге, о
Москве и знаменитых писателях, и то, что я сейчас тоже хорошенько выпью и с волчьим
аппетитом примусь за щи с мягким, белым городским подрукавником!
И действительно, я так закусил и выпил, что потом (когда уже все разошлись по своим
местам, улеглись где кто попало спать и на дворе, и в кухне, в горнице, потушили огонь и
крепко заснули, отдав себя в полное распоряжение клопам и тараканам) долго сидел без
картуза на ступеньках крыльца, освежая свою слегка кружащуюся голову воздухом
октябрьской ночи, слушая в ночной тишине то колотушку, ловко, на плясовой лад что-то
выделывающую где-то вдали, вдоль пустынной улицы, то мирный хруст жующих под
навесами лошадей, прерываемый иногда их короткой дракой и злым визгом, и все что-то
обдумывая, решая своей блаженно-хмельной душой…
В этот вечер я впервые замыслил рано или поздно, но непременно покинуть Батурино.

XII

Одни хозяева спали отдельно, в своей спальне, похожей на часовню от множества