Page 62 - Жизнь Арсеньева

поляне, и из этой тени особенно хорошо было смотреть на какую-нибудь семицветную звезду,
тихо мерцавшую на востоке, далеко за садом, за деревней, за летними полями, откуда иногда
чуть слышно и потому особенно очаровательно доносился далекий бой перепела. Цвела и
сладко пахла столетняя липа возле дома, тепла и золотиста была луна. Опять тянуло только
теплом, – как всегда перед рассветом, близость которого уже чувствовалась там, на восточном
небосклоне, где горизонт уже чуть серебрился. Тянуло оттуда, из за пруда, и я тихо проходил
по саду навстречу этой ровной тяге, шел на плотину… Двор уваровской усадьбы сливался с
деревенским выгоном, а сад за домом – с полем. Глядя на дом с плотины, я точно представлял
себе, где кто спит. Я знал, что Лиза спит в Глебочкиной комнате, в той, окна которой
выходили тоже в сад, темный, густой, подступающий прямо к ним… Как же передать те
чувства, с которыми смотрел я, мысленно видя там, в этой комнате, Лизу, спящую под лепет
листьев, тихим дождем струящийся за открытыми окнами, в которые то и дело входит и веет
этот теплый ветер с полей, лелея ее полудетский сон, чище, прекраснее которого не было,
казалось, на всей земле!

x

Этот странный образ жизни длился чуть не все лето. А изменился неожиданно и круто. В
одно прекрасное утро я вдруг узнал, что Бибиковых уже нет в Батурине, – вчера уехали. Я
кое-как провел день, перед вечером пошел к Асе – и что же услышал?
– А мы завтра в Крым уезжаем, – тотчас сказала она, завидя меня, и так весело, точно
хотела чрезвычайно меня обрадовать.
В мире после того образовалась такая пустота и скука, что я стал ездить в поле, где уже
начали косить нашу рожь, стал по целым часам сидеть на рядах, на жнивье и бесцельно
смотреть на косцов. Сижу, а кругом сушь, недвижный зной, мерный шум кос; густой и
высокой стеной стоит на серой от зноя синеве безоблачного неба море пересохшей
желто-песчаной ржи с покорно склоненными, полными колосьями, а на него, друг за другом,
наступают, в раскорячку идут и медленно ровно уходят вперед мужики распояской, широко и
солнечно блещут шуршащими косами, кладут влево от себя ряд за рядом, оставляют за собой
колкую щетку желтого жнивья, широкие пустые полосы – мало-помалу все больше оголяют
поле, делают его совсем новым, раскрывают все новые виды и дали…
– Что ж так-то даром сидеть, барчук? – грубовато и дружелюбно сказал мне как-то один
косец, высокий и красивый черный мужик. – Берите-ка мою другую косу, заходите с нами …
И я встал и, ни слова не говоря, направился к его телеге. С тех пор и пошло…
Сперва было великое мученье.
От поспешности и всяческой неловкости я так выбивался из сил, что по вечерам едва
добредал домой – с согнутой, изломанной спиной, с ноющими в плечах и горящими от
кровавых мозолей руками, с обожженным лицом, со слипшимися от засохшего пота волосами,
с полынной горечью во рту. Но потом так втянулся в свою добровольную каторгу, что даже
засыпал с блаженной мыслью:
– Завтра опять косить!
За косьбой же наступила возка. Эта работа еще трудней. Это еще хуже – всаживать вилы
в толстый, сухоупругий сноп, подхватывать скользкую рукоятку вил коленом и смаху, до боли
в животе, вскидывать эту великолепную шуршащую тяжесть, осыпающую тебя острым
зерном, на высокий и все растущий на все уменьшающейся телеге огромный, отовсюду
торчащий охвостьем снопов воз… а потом опутывать его тяжко-зыбкую, со всех сторон
колющую и душно пахнущую ржаным теплом гору жесткими веревками, изо всех сил
стягивать ее ими, туго-натуго захлестывать их за тележную грядку… а потом медленно идти
за ее качающейся громадой по выбитому, ухабистому проселку, по ступицу в горячей пыли,
все время глядеть на лошадь, кажущуюся под возом совсем ничтожной, все время внутренне
тужиться вместе с ней, все время бояться, что на все лады скрипящая под своим страшным
грузом тележенка не выдержит где-нибудь на повороте, заест слишком круто подвернувшееся