Page 69 - Жизнь Арсеньева

спросил я неестественно спокойно. – Пойдем немного пройдемся, – сухо сказал он, идя
впереди меня вниз, к пруду. – Только, пожалуйста, отнестись к моим словам разумно …
И, приостановившись, обернулся ко мне: – Вот что, друг мой, ты, конечно понимаешь,
что вся эта история уже давно ни для кого не тайна … – То есть какая история? – с трудом
спросил я. – Ну, ты отлично понимаешь… Так вот, я и хочу тебя предупредить: я ее нынче
утром рассчитал. Иначе дело кончилось бы, вероятно, смертоубийством. Он вчера вернулся и
пришел прямо ко мне. «Николай Александрович, я все давно знаю, отпустите Антонину сию
же минуту, не то плохо будет…» И, понимаешь, белый, как мел, губы так пересохли, что едва
говорит … Очень советую тебе опомниться и не пытаться больше ее видеть. Да впрочем это и
бесполезно – нынче они уезжают куда-то под Ливны …
Я не сказал ни слова в ответ, обошел его и пошел к пруду, сел в траве на берегу под
молодыми блестящими ветвями ив, дугой склонявшихся к зеркально-светлой, серебристой
воде …
Опять величественно загремело где-то в бездонной пустой вышине, вокруг меня что-то
крупно и быстро зашуршало, запахло мокрой свежестью весенней зелени… Прямой, редкий
дождь длинными стеклянными нитями засверкал из нового большого облака, бесконечно
высоко вставшего над самой моей головой своими снежными клубами, и по недвижной и
ровной поверхности зеркально-белой воды, быстро шумя и пестря ее темными точками,
запрыгали бесчисленные гвозди …

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Мои последние батуринские дни были вместе с тем и последними днями всей прежней
жизни нашей семьи.
Мы все понимали, что прежнее на исходе. Отец говорил матери: «Разлетается, душа моя,
наше гнездо! В самом деле, Николай это гнездо уже бросил, Георгий собирался бросать, –
срок его поднадзорности кончился; оставался один я; но шел и мой черед.
И все таки, как водится, никто из нас (кроме, конечно, матери) ничего не додумывал, я
тем более.

II

Опять, еще раз была весна. И опять казалась она мне такой, каких еще не было, началом
чего-то совсем не похожего на все мое прошлое.
Во всяком выздоровлении бывает некое особенное утро, когда, проснувшись,
чувствуешь наконец уже полностью ту простоту, будничность, которая и есть здоровье,
возвратившееся обычное состояние, хотя и отличающееся от того, что было до болезни,
какою-то новой опытностью, умудренностью. Так проснулся и я однажды в тихое и солнечное
майское утро в своей угловой комнате, окна которой я, по молодости, не имел надобности
завешивать. Я откинул одеяло, чувствуя спокойное довольство всех своих молодых сил и все
то здоровое, молодое тепло, которым нагрел я за ночь постель и себя самого. В окна светило
солнце, от верхних цветных стекол на полу горели синие и рубиновые пятна. Я поднял нижние
рамы – утро было уже похоже на летнее, со всей мирной простотой, присущей лету, его
утреннему мягкому и чистому воздуху, запахам солнечного сада со всеми его травами,
цветами, бабочками. Я умылся, оделся и стал молиться на образа, висевшие в южном углу
комнаты и всегда вызывавшие во мне своей арсеньевской стариной что-то обнадеживающее,
покорное непреложному и бесконечному течению земных дней. На балконе пили чай и
разговаривали. Был опять брат Николай, – он часто приходил к нам по утрам. И он говорил –
очевидно, обо мне: – Да что ж тут думать? Конечно, надо служить, поступить куда-нибудь на