Page 66 - Жизнь Арсеньева

лежавший на столе серебряный портсигар и протянул его мне. – Благодарю вас, я не курю, –
сказал я.
Он закурил и опять как-то вскользь спросил: – Это вы пишете стихи?
Я взглянул на него с чрезвычайным изумлением, но он опять не дал мне ответить: – Не
удивляйтесь, что я и такими делами интересуюсь, – сказал он с усмешкой. – Я ведь, с
позволения сказать, тоже поэт. Даже когда-то книжку выпустил. Теперь, понятно, лиру
оставил в покое, – не до нее, да и таланту оказалось мало, – пишу только корреспонденции,
как, может быть, слыхали, но интересоваться литературой продолжаю, выписываю много
газет и журналов … Это, если не ошибаюсь, первый ваш дебют в толстом журнале? Позвольте
от души пожелать вам успеха и посоветовать не манкировать собой. – То есть как? – спросил
я, пораженный столь неожиданным оборотом этого делового свидания. – А так, что вам очень
крепко надо подумать о своем будущем. Вы меня простите, для занятий литературой нужны и
средства к жизни и большое образование, а что ж у вас есть? Вот вспоминаю себя. Без ложной
скромности скажу, малый я был не глупый, еще мальчишкой видел столько, сколько дай Бог
любому туристу, а что я писал?
Вспоминать стыдно!

Родился я в глуши степной,
В простой и душной хате,
Где вместо мебели резной
Качались полати…

– Позвольте спросить, что за оболтус писал это?
Во-первых, фальшь, – ни в какой степной хате я не рожался, родился в городе,
во-вторых, сравнивать полати с какой-то резной мебелью верх глупости и, в-третьих, полати
никогда не качаются. И разве я всего этого не знал? Прекрасно знал, но не говорить этого
вздору не мог, потому что был не развит, не культурен, а развиваться не имел возможности в
силу бедности… – Мое почтение, – сказал он, вдруг поднимаясь, протягивая мне руку, крепко
пожимая мою и пристально глядя мне в глаза. – Пусть я послужу вам поводом для серьезных
размышлений о себе. Сидеть сиднем в деревне, не видать жизни, пописывать и почитывать
спустя рукава – карьера не блестящая. А у вас заметен хороший талант и впечатление вы
производите, простите за откровенность, очень приятное…
И вдруг опять стал сух и серьезен: – До свидания, – опять как-то невнимательно сказал
он, кивком головы отпуская меня и снова садясь за свой стол. – Прошу передать поклон
вашему батюшке …
Так неожиданно получил я еще одно подтверждение своим тайным замыслам покинуть
Батурино.

XIII

Замыслы эти осуществились однако не скоро. Жизнь моя снова пошла по прежнему и
даже еще более беспечно, день за день. Я превращался, – по крайней мере с виду, – в обычного
деревенского юношу, который уже довольно привычно сидел в своей усадьбе, не чуждаясь
больше ее обыденного существования, ездил на охоту, бывал у соседей, в дождь или вьюгу
ходил от скуки на деревню, в излюбленные избы, коротал время в семейном кругу за
самоваром, а не то целыми часами лежал с книгой на диване, вслух мечтал о чем-нибудь с
сестрой, болтал с братьями… И так прошел еще год. А затем случилось то, что и должно было
рано или поздно случиться.
Умер наш сосед Алферов, живший совсем одиноко. Брат Николай снял это опустевшее
имение в аренду и жил в ту зиму уже не с нами, а в алферовской усадьбе. И в числе его прочей
прислуги была горничная Тонька. Она только что вышла замуж, но тотчас после свадьбы
должна была, по своей бедности и бездомности, разлучиться с мужем: он был шорник, и,