Page 70 - Жизнь Арсеньева

место… Думаю, что Георгию все таки удастся устроить его где-нибудь, когда он сам
как-нибудь устроится…
И эти слова еще более умиротворяли меня. «Ну, что ж, служить так служить. А потом,
все это еще так не скоро. Георгий уедет не раньше осени, а до осени еще целая вечность…»
Какие далекие дни! Я теперь уже с усилием чувствую их своими собственными при всей
той близости их мне, с которой я все думаю о них за этими записями и все зачем-то пытаюсь
воскресить чей-то далекий юный образ. Чей это образ? Он как бы некое подобие моего
вымышленного младшего брата, уже давно исчезнувшего из мира вместе со всем своим
бесконечно далеким временем.
Случалось, бывало, в каком-нибудь чужом доме взять в руки старый фотографический
альбом. Странные и сложные чувства возбуждали лица тех, что глядели с его поблекших
карточек! Прежде всего – чувство необыкновенной отчужденности от этих лиц, ибо
необыкновенно бывает чужд человек человеку в иные минуты. А потом – происходящая из
этого чувства повышенная острота ощущения их самих и их времени. Что это за существа, эти
лица? Это все люди когда-то и где-то жившие, каждый по своему, разными судьбами и
разными эпохами, где было все свое: одежды, обычаи, характеры, общественные настроения,
события … Вот суровый чиновный старик с орденом под двойным галстухом, с большим и
высоким воротом сюртука, с крупными и мясистыми чертами бритого лица. Вот светский
щеголь времен Герцена с подвитыми волосами и с бакенбардами, с цилиндром в руке, в
широком сюртуке и таких же широких панталонах, ступня которого кажется от них
маленькой. Вот бюст грустно-красивой дамы: затейливая шляпка на высоком шиньоне,
шелковое платье с рюшами, плотно обтягивающие грудь и тонкую талию, длинные серьги в
ушах… А вот молодой человек семидесятых годов: высокие, широко расходящиеся
воротнички крахмальной рубашки, не скрывающие кадыка, нежный овал чуть тронутого
пушком лица, юная томность в загадочных больших глазах, длинные волнистые волосы …
Сказка, легенда все эти лица, их жизни и эпохи!
Точно те же чувства испытываю я и теперь, воскрешая образ того, кем я был когда-то.
Выл ли в само деле? Был молодой Вильгельм Второй, был какой-то генерал Буланже, был
Александр Третий, грузный хозяин необъятной России… И была в эти легендарные времена, в
этой навсегда погибшей России весна, и был кто-то, с темным румянцем на щеках, с синими
яркими глазами, зачем-то мучивший себя английским языком, день и ночь таивший в себе
тоску о своем будущем, где, казалось, ожидала его вся прелесть и радость мира.

III

В начале лета я как то встретил на деревне невестку Тоньки. Она приостановилась и
сказала: – А вам один человек поклон прислал…
Воротясь домой, вне себя от этих слов, я оседлал Кабардинку и пустился куда глаза
глядят. Помню, был в Малиновом, доехал до Ливенской большой дороги … Наступал один из
тех безмятежных вечеров начала лета, когда в полях царит какая-то особенная полнота мира,
красоты, благоденствия. Я постоял возле дороги, подумал: куда еще? – пересек ее и поехал
целиком дальше. Я ехал на блеск уже низкого солнца, въехал в чей-то большой лес,
начинавшийся длинной лощиной с заросшими оврагами и буераками, где цветы и травы, уже
свежевшие и пахнувшие к вечеру лесной и луговой свежестью, были по брюхо лошади.
Кругом, по всем кустам и чащам, сладко голосили и цокали соловьи, где-то далеко вдали
мерно и настойчиво, как бы убежденная среди всех этих тщетных соловьиных восторгов в
правоте только своей одинокой, бездомной печали, не смолкая куковала кукушка, и ее
гулко-полый голос казался то ближе, то дальше, грустно и дивно чередуясь с еще более
дальними откликами вечереющего леса. И я ехал и слушал, потом стал считать, сколько лет
нагадает мне она, – сколько еще осталось мне всего того непостижимого, что называется
жизнью, любовью, разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами …
И она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное. Но что таило в себе это