Page 71 - Жизнь Арсеньева

бесконечное? В загадочности и безучастности всего окружающего было что-то даже
страшное. Я смотрел на шею Кабардинки, на ее гриву, откинутую на сторону и ровно, в лад с
ходом мотавшуюся, на всю эту поднятую конскую голову, когда-то, в дни сказочные, порой
говорившую вещим голосом: страшна была ее роковая бессловесность, это во веки ничем не
могущее быть расторгнутым молчание, немота существа, столь мне близкого и такого же как
я, живого, разумного, чувствующего, думающего, и еще страшней – сказочная возможность,
что она вдруг нарушит свое молчание… И с бессмысленно-жуткой радостью голосили кругом
соловьи, и с колдовской настойчивостью куковала вдали кукушка, тщетно весь свой век
взыскующая какого-то заветного гнезда…

IV

Летом я был в городе на Тихвинской ярмарке и еще раз случайно встретился с
Балавиным. Он шел с каким-то барышником. Барышник был на редкость грязен и оборван, он
же особенно чист и наряден – во всем с иголочки, в новой соломенной шляпе и с блестящей
тросточкой. Барышник, поспешая рядом с ним, яростно клялся ему в чем-то, поминутно
взглядывал на него дико и вопросительно, – он шел, не слушая, холодно и жестко глядя перед
собой своими светло-зелеными глазами. «Все брехня!» – кинул он наконец невнимательно и,
поздоровавшись со мной, – так, как будто мы не два года тому назад, а только вчера
виделись, – взял меня под руку и предложил зайти «попить чайку и немножко побеседовать.»
И мы зашли в один из чайных балаганов, и за беседой он стал с усмешкой меня
расспрашивать, – «ну-с, как же поживаете, в чем преуспеваете?» – а потом заговорил о
«бедственном положении» наших дел, – он откуда-то знал их лучше нас самих, – и опять о
том, как быть лично мне. Я после того простился с ним настолько расстроенный, что даже
решил тотчас же домой уехать. Уже вечерело, в монастыре звонили ко всенощной, ярмарка,
стоявшая на выгоне возле него, разъезжалась, коровы, уводимые за скрипучими телегами,
выбиравшимися на шоссе, ревели как-то угрожающе, захлебываясь, обратные извозчики,
ныряя по пыльным ухабам выгона, бесшабашно неслись мимо…
Я вскочил на первого попавшегося и погнал его на станцию, – был как раз вечерний
поезд в нашу сторону. Да, что же делать? – думал я, вспоминая речи Балавина и все больше
убеждаясь, что смысл их был, собственно, отчаянный. «И ума не приложу, как вам быть
далее, – говорил он мне. – Отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали, к
разным иностранным коллегиям приписывались, а вам куда скакать или приписываться? Вы,
вообще, я полагаю, служить не можете – не те у вас мечтания. Вы, как говорится в оракулах,
слишком в даль простираетесь. На счет Батурина один исход вижу: продать как ни можно
скорей, пока с молотка не продали. В этом случае у вашего батюшки в кармане хоть грош, а
все-таки останется. А на счет себя вы уж как-нибудь сами подумайте…» Но что же я могу
выдумать? – спрашивал я себя. – В амбар к нему что ли поступить?
Эта встреча несколько охладила даже мою работу над «Гамлетом». Я переводил его для
себя, прозой, – он никак не был в числе произведений, близких мне. Он просто попался мне
под руку – как раз тогда, когда мне так хотелось снова начать чистую, трудовую жизнь. Я не
медля взялся тогда за работу, и она вскоре увлекла меня, стала радовать, возбуждать своей
трудностью. Кроме того, родилась во мне тогда мысль стать вообще переводчиком, открыть
себе впоследствии источник не только неизменных художественных наслаждений, но и
существования. Теперь, воротясь домой, я вдруг понял всю сомнительность подобных
надежд. Понял и то, что дни идут, а все мои «мечтания», которые Балавин, сам того не желая,
вновь взволновал во мне, так и остаются мечтаниями. О нашем «бедственном положении» я
быстро забыл. Другое дело были «мечтания»… В чем собственно состояли они? Да вот
упомянул, например, Балавин случайно про Кавказ – «отцы ваши в таких обстоятельствах на
Кавказ служить скакали» – и опять стало казаться мне, что я бы полжизни отдал, лишь бы быть
на месте отцов…
На ярмарке гадала мне по руке молоденькая цыганка. Уж как не новы эти цыганки! Но