Page 78 - Жизнь Арсеньева

все-таки был он Арсеньев. А где же нашел я его? В какой-то узкой уличке, идущей под гору, в
каменном и грязном дворе, густо пахнущем каменным углем и еврейскими кухнями, в тесной
квартирке какого-то многосемейного портного Блюмкина… Правда, даже и это было страшно
хорошо своей новизной, но все же я был поражен. – Ну, как отлично, что ты попал в
воскресенье и застал меня! – сказал брат, расцеловавшись со мной. – Хотя, собственно, зачем
ты приехал? – тотчас же прибавил он, стараясь говорить в том вечно насмешливом тоне,
который был так принят в нашей семье.
Я ответил, что и сам не знаю, зачем… затем, конечно, чтобы посоветоваться наконец
серьезно, как же мне в самом деле быть с собой? Но брат уже не слушал, – «обдумаем
как-нибудь!» уверенно сказал он, – и тотчас же стал торопить меня умыться, приодеться и
идти обедать с ним в кухмистерскую какого-то «пана» Лисовского, где всегда обедали многие
из его сослуживцев по земской статистике. И вот мы вышли и пошли из улицы в улицу,
продолжая что попало говорить с обычной в таких случаях беспорядочностью, меж тем как у
меня, – одетого уже горожанином и очень это чувствующего, – глаза разбегались на эти
улицы, казавшиеся мне совершенно великолепными, и на то, что окружало меня: после
полудня стало совсем солнечно, всюду блестело, таяло, тополя на Сумской улице возносились
верхушками к пухлым белым облакам, плывшим по влажно-голубому, точно слегка
дымящемуся небу…
А у пана Лисовского оказался необыкновенно интересный низок, стойка с
превосходными и удивительно дешевыми закусками, – особенно хороши были как огонь
горячие и страшно перченые блинчатые пирожки по две копейки штука. Когда мы сели за
большой отдельный стол, стали подходить и присоединяться к нам люди уже и совсем для
меня странные, на которых я смотрел тем более жадно, что все это были как раз те самые (как
будто совсем особые от всех прочих) люди, о которых я столько наслушался от брата еще в
Батурине. Со всеми с ними брат знакомил меня с радостной поспешностью и даже как будто с
гордостью. И вскоре у меня голова кругом шла: и от этого совершенно для меня непривычного
и столь замечательного общества, и от этого людного низка, в полуподвальные окна которого
по-весеннему весело блестел сверху солнечный свет и видны были всяческие ноги идущих
взад и вперед по улице, и от красного горячего борща, и от того, что весьма оживленный
разговор за нашим столом шел все о чем-то совсем неизвестном, а меж тем казавшемся
чрезвычайно интересным мне: о знаменитом статистике Анненском, имя которого
произносилось с неизменным восхищением, о каком-то волжском губернаторе, который будто
бы порол голодающих мужиков, чтобы они не распространяли слухов о своем голоде, о
предстоящем в Москве Пироговском съезде, который, как всегда, должен быть целым
событием…
Легко представляю себе, до чего резко выделялся я за этим обедом своей юностью,
свежестью, деревенским загаром, здоровьем, простосердечностью, горячей и напряженной
внимательностью слуха и зрения, вид имевшей, вероятно, даже глупости и отупения! Очень
выделялся и брат. И он был из какого-то совсем другого мира, чем все прочие, несмотря на
всю близость к ним; и он казался моложе и как будто наивней всех, имел какой-то более
тонкий вид и даже иной язык.
Многие из этого общества были, как я понял впоследствии, очень типичны и по
внешности и по всему прочему. Некоторых я втайне уже не одобрил кое в чем: один, очень
длинный и узкогрудый, был слишком близорук и все сутулился, все держал руку в кармане
штанов и все мелко тряс ногой, на которой лежала другая, чудодейственно заплетенная за нее
винтом нога; другой, желтоволосый, прозрачно-желтый и худой лицом, говорил, как мне
казалось, чересчур много, горячо и вдохновенно и, не глядя на папиросу, все сбивал с нее
пепел вытянутым костлявым указательным пальцем той же руки, в которой держал ее; а
следующий все чему-то едко ухмылялся, делая то, что мне было особенно неприятно: все
катал по скатерти двумя пальцами катышку белого хлеба, уже давно ставшую грязной … Но
зато некоторые другие были чрезвычайно милы: поляк Ганский с глубокими и скорбными
глазами и запекшимися губами, куривший неустанно, глубоко затягиваясь и поминутно