Page 80 - Жизнь Арсеньева

какой-нибудь вечеринке или на дому у кого-нибудь… Мы в ту зиму чаще всего бывали у
Ганского, человека довольно состоятельного, затем у Шкляревич, богатой и красивой вдовы,
где нередко бывали знаменитые малорусские актеры, певшие песни о «вильном казацьстви» и
даже свою марсельезу – «До зброи, громада!»
А не по мне было в этом кругу тоже многое. По мере того как я привыкал и
присматривался к нему, я все чаще возмущался в нем то тем, то другим и даже порой не
скрывал своего возмущения, пускался в горячий и, конечно, напрасный спор то по одному, то
по другому поводу, благо большинство полюбило меня и прощало мне мои возмущения. Я
чувствовал, что все больше проникаюсь огульным предубеждением против всех других
кругов, а что нахожу в своем? Девочкам и мальчикам дают тут читать политическую
экономию, сами читают только Короленко, Златовратского, а Чехова презирают за
«политическое безразличие», Толстого всячески поносят за «постыднейшую и вреднейшую
проповедь неделания», за то, что он «носится с Богом, как с писанной торбой», и, поиграв в
пахаря или сапожника, садится за «роскошный» стол, в то время как тот же яснополянский
мужик, в любви к которому он так распинается, «пухнет с голоду»; о художественной
литературе говорят вообще так, что в меня, вопреки всем моим возмущениям, все-таки с
каждым днем все больше и больше внедряется тайный страх, что, может быть, и впрямь вот
этого никак нельзя писать, а вот это никому не нужно, а вот это (о бедном Макаре или о жизни
ссыльных) единственно необходимо; всегда готовы на все за благо России, а все русские
сословия, кроме самого темного и нищего, взяли под самое строгое подозрение; времена
«Отечественных Записок» считают золотым веком, а их закрытие одним из самых больших и
страшных событий всей русской жизни, свое же время называют безвременьем – «бывали
хуже времена, но не было подлей» –и уверяют, будто бы вся Россия от этого безвременья
«задыхается»; клеймят «ренегатом» всякого, кто хоть мало-мальски усумнился в чем-нибудь
ими узаконенном и поминутно издеваются над чьей-нибудь «умеренностью и
аккуратностью»; пресерьезно восхищаются тем, например, что жена Вагина организует
какие-то воскресные чтения с волшебным фонарем и сама готовит одно такое чтение – «об
огнедышащих горах»; на вечеринках поют даже бородатые: «Вихри враждебные веют над
нами» – а я чувствую такую ложь этих «вихрей», такую неискренность выдуманных на всю
жизнь чувств и мыслей, что не знаю, куда глаза девать, и меня спрашивают:
– А вы, Алеша, опять кривите свои поэтические губы?
Это спрашивает жена Богданова, того самого статистика, который так непостижимо для
меня умеет винтом заплетать нога за ногу. У Богдановых большой вечер, в маленькой
квартире их многолюдство и табачный дым, со стола не сходит самовар, углы полны
опустевшими пивными бутылками: собрались в честь тайно приехавшего в Харьков старого,
знаменитого «борца», прославившегося своей огромной и жестокой деятельностью, без счета
сидевшего по крепостям, несколько раз попадавшего за полярный круг и отовсюду
убегавшего, человека с виду совсем пещерного, густобородого и неуклюжего, с волосами в
ноздрях и ушах, маленькие глазки которого глядят, однако, чрезвычайно умно и
проницательно, а речь льется с удивительной плавностью, точно по писаному. Сам Богданов
всячески незначителен, но жена его давно и заслуженно пользуется известностью: кого только
не знала она на своем веку, в каких только предприятиях не участвовала! Она была когда-то
хорошенькая, имела множество поклонников, до сих пор весела и бойка, на язык остра и
находчива, отбрить может всякого с редкой логикой, тонка и моложава, на вечеринки
принаряжается, подвивает кудряшки на лбу.
Она меня любит, но пробирает на каждом шагу. Теперь я «губы кривлю», потому, что,
вдоволь наслушавшись знаменитости, вдоволь наговорившись и порядочно выпив, уже поют
в одном углу: «Мы пошлем всем злодеям проклятье, на борьбу всех борцов позовем!» – Мне
тяжко, неловко, и хозяйка, сидящая возле меня на диване с тонкой папироской в руке,
замечает это и раздражается. Я не знаю, что ей ответить, не умею себя выразить, и она, не
дожидаясь моего ответа, звонко затягивает: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих
руки в крови…» Мне это кажется просто ужасно – да кто это уж так ликует, думаю я, кто