Page 86 - Жизнь Арсеньева

«Святеслав мутен сон виде: в Кыеве на горах си ночь с вечера одевахуть мя, рече,
чорною паполомою, на кровати тисов. Черепахуть ми синее вино с трудом смешено …»
«Прысну море полунощи … Игореви Князю Бог путь кажет из земли Половецкой на
землю Русьскую, к отню злату столу. Погасоша вечеру зори:
Игорь спить, Игорь бдить, Игорь мыслiю поля мерить от Великого Дона до Малого
Донца…»
И вскоре я опять пустился в странствия. Был на тех самых берегах Донца, где когда-то
кинулся из плена Князь «горностаем в тростник, белым гоголем на воду»; потом был на
Днепре, как раз там, где «пробил он каменныя горы сквозь землю Половецкую», плыл мимо
белых весенних сел, среди необозримо синеющих приднепровских низин, вверх, к Киеву – и
как рассказать, что пело тогда во мне вместе с этой весной и песней об Игоре? «Солнце
светится на небеси, Игорь Князь в Русьской земли! Девици поють на Дунай. Вьются голоси
через море до Кыева …»
А от Киева ехал я на Курск, на Путивль. «Седлай, брате, свои борзыи комони, а мои ти
готови, оседлани у Курська напереди …» Только много лет спустя проснулось во мне чувство
Костромы, Суздаля, Углича, Ростова Великого: в те дни я жил в ином очаровании. И что
нужды, что был «Курськ» только скучнейшим губернским городом, а пыльный Путивль был,
верно, и того скучней! Разве не та же глушь, пыль была и тогда, когда на ранней степной заре,
на земляной стене, убитой кольями, слышен был «Ярославнин глас»?
«Ярославна рано плачет Путивлю городу: полечю, рече, зегзицею, омочю бебрян рукав в
Каяле реце, утру Князю кровавыя раны его …»

XVII

Этим путем я уже возвращался домой. Теперь я даже спешил туда: кочевая страсть моя
была до поры до времени несколько насыщена, мне хотелось отдыха и работы, и лето,
ожидавшее меня в Батурине, представлялось мне восхитительным – так богат я был самыми
лучшими надеждами, планами и доверием к судьбе. Но, как известно, нет ничего опаснее
излишнего доверия к ней…
Короче сказать, по пути я заехал в Орел.
Тут я почувствовал свои странствия почти конченными: еще несколько часов – и я в
Батурине. Оставалось только взглянуть на самый Орел – город Лескова и Тургенева – да
узнать наконец, что же такое редакция и типография.
Бодрость я чувствовал необыкновенную. Но почернел, похудел, как цыган, побывавший
на пяти ярмарках: столько ходил пешком, столько плыл по Днепру и все на палубе, в
радостной жаре солнца, блеска воды, раскаленной пароходной трубы, над которой весь день
дрожало и плавилось что-то тончайшее, стеклянное, в духоте и густом тепле, людском,
машинном и кухонном. Надо было поэтому хоть несколько вознаградить себя. И вот, выйдя в
Орле, я велел везти себя в лучшую гостиницу… Были пыльно-сиреневые сумерки, везде
вечерние огни, за рекой, в городском саду, духовая музыка… Известны те неопределенные,
сладко волнующие чувства, что испытываешь вечером в незнакомом большом городе, в
полном одиночестве. С этими чувствами я и обедал в пустой зале той старой и почтенной
губернской гостиницы, в которую привезли меня, и сидел потом на железном балкончике
своего номера, над уличным фонарем, горевшим под деревом, сквозившая зелень которого,
благодаря ему, казалась металлической. Внизу взад и вперед шли с говором, смехом и
огоньками папирос гуляющие, напротив, в больших домах, были открыты окна, а за ними
видны освещенные комнаты, люди, сидящие за чайным столом или что-то делающие, – чья-то
чужая, манящая жизнь, на которую глядишь в такие часы с особенно обостренной
наблюдательностью … Впоследствии, без конца скитаясь по свету, много пережил я
подобных часов одинокого спокойствия и наблюдения и многим из них обязан весьма горькой
мудростью. Но совсем не до мудрости было мне в ту теплую ночь в Орле с этой полковой
музыкой, порой доносившейся ко мне из за реки то своей певучей томностью, то