Page 89 - Жизнь Арсеньева

XX

Целая жизнь прошла с тех пор.
Россия, Орел, весна… И вот, Франция, юг, средиземные зимние дни.
Мы с ним уже давно в чужой стране. В эту зиму он мой близкий сосед, тяжело больной.
Однажды поутру, развернув местный французский листок, я вдруг опускаю его: конец. Я
долго и напряженно следил за ним по газетам и все смотрел с своей горы на тот дальний
горбатый мыс, где все время чувствовалось его присутствие. Теперь этому присутствию
конец.
Утро светло и холодно. Я выхожу из дому в уступчатый сад, на усыпанную гравием
площадку под пальмами, откуда видна целая страна долин, моря и гор, сияющая солнцем и
синевой воздуха. Огромная лесистая низменность, все повышаясь своими волнами, холмами и
впадинами, идет от моря к тем предгорьям Альп, где я. Подо мной, вправо от меня, на крутом
каменистом отроге, громоздится вокруг остатков своей древней крепости с
первобытно-грубой сарацинской башней одно из самых старых гнезд Прованса, то есть тоже
нечто весьма грубое, серое, каменное, уступчатое, воедино слитое, сверху чешуйчатое, как бы
ржавое, коряво-черепичное. На горизонте впереди – высоко поднимающаяся к
светло-туманному небу белесая туманность далекого моря. А тот горбатый мыс – левей, тонет
в утреннем морском блеске, зыбко окружающем его … Я долго смотрю туда. Поднимающийся
мистраль прилетает дорой в сад, волнует жесткую и длинную листву пальм, сухо,
знойно-холодно, точно в могильных венках, шелестит и шуршит в ней… Ехать ли туда? Это
непостижимо-странно – встретиться всего два раза в жизни и оба раза в сообществе смерти. Да
и все непостижимо. Неужели это солнце, что так ослепительно блещет сейчас и погружает вон
те солнечно-мглистые горы в равнодушно-счастливые сны о всех временах и народах, некогда
виденных ими, ужели это то же самое солнце, что светило нам с ним некогда?

XXI

Весь день мистраль, острый шелест пальм, тревожный зимний блеск.
К вечеру как будто стихает.
В четыре часа я уже на мысу, иду дальше.
Дорога долго поднимается среди сплошных южных садов, по длинному проспекту.
Наконец вот и оно, это большое старинное поместье и этот белый большой дом в глубине
обширного и просторного сада, за раскрытыми настежь воротами, в конце длинной аллеи
старых сумрачных пальм. Предвечернее солнце, весь свет и блеск западного неба – за домом.
Это первое, что жутко, – эти так широко и свободно для всякого раскрытые смертью
ворота и множество автомобилей, стоящих возле них.
Аллея пуста, все уже в доме. Быстро иду к нему. Под ногами шуршит гравий.
Пусто и возле крыльца. Сюда?
Но я произношу это слово только потому, что вдруг теряюсь: внезапно вижу на крыльце
то, чего не видел уже целых десять лет и что поражает меня как чудодейственно воскресшая
вдруг передо мной вся моя прежняя жизнь: светлоглазого русского офицера в гимнастерке, в
погонах…
Высокие стеклянные двери крыльца тоже настежь открыты. За дверями – полутемный
вестибюль и такие же другие двери, а дальше полусвет большого французского салона, что-то
странное и красивое: гранатом сквозящие на солнце, скрытом за ними, спущенные на высоких
и полукруглых окнах шелковые шторы и необычно зажженная в такой еще ранний час,
палевым жемчугом сияющая под потолком люстра.
В вестибюле молчаливая и тесная толпа. С какой-то особой покорностью пробираюсь ко
вторым дверям, затем поднимаю глаза – и тотчас же вижу лежащий в непомерно длинном
гробу, в желтом дубовом саркофаге, большой желто-серый лик, большой романовский лоб,