Page 90 - Жизнь Арсеньева

всю эту старческую мертвую голову, уже седую, а не русую, но все еще властную и гордую:
поседевшая бородка слегка выдвинута, ноздри вырезаны тонко и как бы чуть презрительно …
Затем вижу и чувствую подробности. Да, странный полусвет, спущенные, красно
просвечивающие предвечерним солнцем шторы, жемчужно сияющая люстра, тонкие и
бледные, чуть дрожащие огни высоких церковных свечников. И тут народ, но только по
стенам, а чуть не вся середина салона занята им. У стены налево стоймя стоит прислоненная к
мраморному камину с завешенным зеркалом, высится и блистает желтым лакированным
дубом гробовая крышка необычной формы, – в боках расширенная. В глубине угла, за
гробовым возглавием, робко и нежно, как в детской спальне, теплится на столике перед
древним серебряным образом лампадка.
Чуть не все остальное занято гробом-саркофагом. Он тоже странно расширен в боках,
необыкновенно долог и глубок, блещет своей новизной, полировкой, ладностью – и страшен
тем, что в нем заключен еще другой, цинковый гроб, который внутри обит белым рытым
бархатом. Вокруг застыл в своих напряженно-щегольских воинских позах его последний
почетный караул, офицерская и казачья стража: шашки наголо, к правому плечу, на согнутой
левой руке – фуражки, глаза с резко подчеркнутым выражением беспрекословности и
готовности устремлены на него. Сам же он, вытянутый во весь свой необыкновенный рост и
до половины покрытый трехцветным знаменем, лежит еще неподвижнее. Голова его, прежде
столь яркая и нарядная, теперь старчески проста и простонародна. Поседевшие волосы мягки
и слабы, лоб далеко обнажен. Голова эта кажется теперь велика, – так детски худы и узки
стали его плечи. Он лежит в старой, совсем простой рыже-серой черкеске, лишенной всяких
украшений, – только георгиевский крест на груди, – с широкими, но не в меру короткими
рукавами, так что выше кисти, – длинной и плоской, – открыты его большие желтоватые руки,
неловко и тяжело положенные одна на другую, тоже старческие, но еще могучие,
поражающие своей деревянностью и тем, что одна из них с грозной крепостью, как меч,
зажала в кулаке древний афонский кипарисовый крест, почерневший от времени… Я подхожу
и становлюсь возле самого гробового изножия, у пальмовых ветвей и венков, прислоненных к
нему.
Тотчас же вслед за тем начинается служба. Из внутренних покоев выходят близкие,
облачается в ризу священник, в руках у нас тепло и ласково зажигаются огни восковых
свечей… Как все это уже привычно мне теперь – это негромкое, стройное пение, мерное
кадильное звяканье, скорбно-покорные, горестно-умиленные возгласы и моления, уже
миллионы раз звучавшие на земле! Только имена меняются в этих молениях, и для каждого
имени настает в некий срок свой черед! – Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во
веки веков… – Миром Господу помолимся … – О приснопамятном рабе Божием… Я все еще
думаю о том, кто когда-то в жаркий солнечный день, был на вокзале в Орле. Но лишь на миг
мелькает передо мной это яркое видение. Горестно и несмело звучат моления о «Благоверном
Государе, Великом Князе», новопреставленном в сонме всех «чающих Христова утешения» и
ждущем теперь «покоя, тишины, блаженные памяти», уповающем «неосужденным предстати
у страшного престола Господа Славы …»
Мертвый лик, уже обращенный к чему-то нам недоступному, все еще выразителен, но
уже покоен и тих. Выпуклые веки закрыты, бесцветные губы сжаты, пепельно белеют под
усами… Я вижу слегка вздувшиеся вены на его старчески крупных висках, – завтра они уже
почернеют, думаю я… Я думаю о его протекшей жизни, такой большой и сложной, думаю и о
своей собственной … – Еще молимся о упокоении души усопшого раба Твоего… и о еже
проститися ему всякому согрешению, вольному же и невольному… – Милости Божия,
Царства Небесного и оставления грехов его у Христа, бессмертного Царя и Бога нашего,
просим…
Потом взгляд мой опять останавливается на трехцветном знамени, до половины
прикрывающем его ноги, его черкеску, видит эту окаменевшую руку с зажатым в ней черным
крестом, эти застывшие в своей напряженной готовности лица караула, их фуражки, клинки и
погоны, уже десять лет мной невиденные … – Образ есмь неизреченные Твоея славы – ущедри