Page 87 - Жизнь Арсеньева

печально-восторженным грохотом …
Я совсем отвык спать по-человечески, – мне даже странной показалась в ту ночь
большая, покойная и чистая кровать, темнота, тишина и простор моего номера. Я и проснулся
по дорожному – чуть стало светать. Этим и объясняется то, что пришел я в редакцию «Голоса»
совсем в неурочный час.
Утро было жаркое. Главная улица, белая, голая, была еще пуста. Чтобы как-нибудь
приблизить тот срок, когда можно было, не слишком нарушая приличия, явиться в редакцию,
я пошел сперва вниз по этой улице, перешел какой-то мост, вышел на другую, большую,
торговую, со всякими старыми складами и амбарами, скобяными, железными, москательными
и колониальными лавками и вообще всем тем грузным обилием благосостояния, от которого
ломились тогда русские города. В лад с этим обилием и густым утренним солнцем, густо и
важно-благостно звонили к обедне в тяжкой и высокой церкви возле Орлика. Под этот
гудящий звон, – он гудел даже во мне во всем, – я перешел еще один мост, поднялся на гору к
присутственным местам, к домам николаевских и александровских времен, перед которыми
вдоль длинной светлой площади вправо и влево тянулся бульвар, широкая аллея еще
по-утреннему свежих, прозрачно-тенистых лип. Я знал улицу, где была редакция «Голоса»,
спросил, далеко ли она, у встречного: – Вон там, в двух шагах, – сказал он мне, и я вдруг
почувствовал сердцебиение: сейчас буду в редакции!
Простота этой редакции была однако истинно провинциальная. За площадью шли
сплошные сады, тихие тенистые улицы, совсем утонувшие в них и заросшие густой травой. В
такой же улице, в большом саду, стоял и тот длинный серый дом, где помещалась редакция. Я
подошел, увидал полуоткрытую прямо на улицу дверь, дернул за ручку звонка… Он
задребезжал где-то вдали, но не произвел никакого действия: дом казался необитаемым, как
впрочем и все вокруг: тишина, сады, милое светлое утро губернского степного города … Я
опять позвонил, подождал еще и наконец решил войти. Длинные сени вели куда-то вглубь. Я
пошел туда и увидал большой, низкий и необыкновенно грязный зал, весь загроможденный
какими-то машинами, затоптанный и усеянный рваными сальными бумагами. Машины были
все в движении, мерно рокотали, взад и вперед катая какие-то темно-свинцовые доски под
черными валами и валиками, мерно поднимая и опуская какие-то решетки, лист за листом
откладывая большие бумажные листы, с исподу еще белые, а сверху уже покрытые как бы
зернью черной блестящей икры, и от всех этих машин, рокот и шум которых сливался порой с
перекрикивающимися голосами печатников и наборщиков, веяло пахучим ветром, крепкой и
приятной вонью свежей краски, бумаги, свинца, керосина и масел – всем тем, что тотчас же
стало для меня (и уже навсегда) таким особенным. – Редакция? – сердито крикнул кто-то мне
из этого ветра, шума и рокота. – Тут типография! Эй, проводи в редакцию!
И под ноги мне кинулся откуда-то грязный, с круглой, густо заросшей свинцовым ежом
головой мальчишка: – Сюда пожалуйте!
И я, волнуясь, поспешил за ним назад в сени и через минуту уже сидел в большой
приемной редактора, который оказался очень хорошенькой и маленькой молодой женщиной,
а потом в столовой, совсем по домашнему, за кофеем. Меня то и дело угощали и все
расспрашивали, сказали несколько лестных слов о моих стихах, напечатанных в столичных
ежемесячниках, звали сотрудничать в «Голосе»… Я краснел, благодарил и неловко улыбался,
сдерживая почти восторженное удовольствие от такого неожиданно-чудесного знакомства,
несколько дрожащими руками брал какие-то печенья, быстро и сладко таявшие во рту…
Кончилось все это тем, что хозяйка вдруг приостановилась, услышав за дверью оживленные
голоса, засмеялась и сказала: – А вот и мои заспавшиеся красавицы! Я сейчас познакомлю вас
с двумя очаровательными созданиями, моей кузиной Ликой и ее подругой Сашенькой
Оболенской …
И тотчас же вслед за тем в столовую вошли две девушки в цветисто-расшитых русских
нарядах с разноцветными бусами и лентами, с широкими рукавами, до локтя открывавшими
их молодые круглые руки…