Page 101 - Мертвые души

“Ты за столом всегда эдакое расскажешь”, возразила опять супруга Собакевича.

“Что ж, душа моя”, сказал Собакевич: “если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза
скажу, что я гадостей не стану есть. [если б я сам это делал, или был бы такой человек,
который… тогда другое дело. Но ты сама, душенька, знаешь, что я гадостей не ем и не буду
есть, это я тебе прямо в глаза говорю. ] Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот,
что ты там себе ни говори. [сахаром облепи, а я ее не стану есть, что ты себе ни говори. ]
Возьмите барана”, продолжал он, обращаясь к Чичикову: “это бараний бок с кашей. Это не те
фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, что может быть[из такой баранины,
которая] суток по три на рынке валяется. Я вам скажу, что это заговор![скажу, что это просто
заговор! да, я вам говорю это не шутя. Заговор, заговор!] Это секта такая; нарочно для того
сговорились, чтобы переморить голодом. Вот и доктора, все эти французы и немцы — я бы их
всех перевешал. Посмотрите, как едят все эти, что побывали в том Петербурге. Выдумали
какой-то модный стол: [Вместо “Вот и доктора ~ стол”: Вы посмотрите, что они вам подают: ]
налепят лепешку, величиною с пуговицу, даст тебе одну[положат одну а. дадут тебе одну] на
тарелочку, да и ешь ее; а спрашивается, что есть? нечем по губам помазать. Нет, это всё
выдумки, это всё…” Здесь Собакевич даже сердито покачал головою, [Здесь Собакевич
несколько покрутил головою] что делал очень редко, потому что шея его, как уже читатель
видел, почти никогда не двигалась. “Толкуют: просвещение, просвещение, а это
просвещение… просто: фук; сказал бы и другое слово, да вот только что за столом
неприлично. [а это просвещение… и нечего и говорить”. Тут Собакевич махнул] У меня не
так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол; баранина — всего барана тащи; гусь
— всего гуся. Лучше я съем двух блюд, да съем столько, сколько душа желает”. Собакевич
подтвердил это делом. Он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел всё,
обгрыз и обсосал до последней косточки.

“Да”, подумал Чичиков: “этот себе на уме”.

“У меня не так”, говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки: “у меня не так, как у
какого-нибудь Плюшкина: 800 душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха”.

“Кто такой этот Плюшкин?” спросил Чичиков.

“Мошенник”, отвечал Собакевич: “Такой скряга, какого вообразить трудно: в тюрьме
колодники лучше живут. Всех людей переморил голодом”.

“В правду!” подхватил с участием Чичиков: “и вы говорите, что у него, точно, люди
умирают в большом количестве?”

“Как мухи мрут”.

“Скажите, как странно! А позвольте спросить, как далеко живет он от вас?”

“В пяти верстах”.

“В пяти верстах!” Здесь автор должен сказать, что у героя его забилось слегка сердечко.
[“Здесь ~ сердечко” вписано. ] “Вот уж я никаким образом не могу понять такого рода жизни.
Когда сам не хочешь пользоваться состоянием, в таком случае доставь оным удовольствие
ближним, дай бедным, чтобы за тебя молились и были вечно благодарны… Как же, например,
если выехать из ваших ворот, нужно будет взять к нему, направо или налево?”