Page 122 - Мертвые души

туалете. Не мешает заметить, что герой наш очень любил свою физиономию, что, впрочем,
водится за всяким и в чем натурально нет ничего удивительного, потому что своя рожа
несравненно ближе, чем всякая другая: ее можно и потрепать и пр. Он особенно восхищался
своим подбородком и очень часто хвастался им кому-нибудь из своих приятелей, особливо,
если это было во время бритья. “Вот посмотри”, говорил он обыкновенно, гладя его рукою,
“какой у меня подбородок: совершенно круглый”. Но на этот раз он не взглянул на свой
подбородок, ни даже не погладил его рукою, а прямо так, как встал в короткой рубашке и
спальных сапогах, подошел к столу, на котором лежал дорожный портфель его. Вынувши из
него бумаги, он сложил их в кучку перед собою и, удовлетворивши нос свой, как водится, с
обоих подъездов призом довольно крепкого табаку, он принялся за них с чувством тайного
удовольствия. Когда он разложил перед собою все эти бумажки и забранные им записки о
числе душ, где были написаны подробно имена всех мужиков, которые, точно, были когда-то
мужиками, работали, пахали, пьянствовали, извозничали, то невозможно выразить, что
почувствовал он в то время. Он почувствовал себя как бы отцом семейства, помещиком,
хозяином, и занялся довольно сурьезно важностию своей обязанности. В уме его родились
весьма неглупые солидные мысли и меры очень благоразумные. Но это заблуждение
продолжалось весьма не долго: он вспомнил, что мужики были мертвые; а. Чичиков
проснулся с весьма приятною усмешкою, как человек, который чувствует сам, что хорошо и
вдоволь выспался. Надевши спальные сапоги и не надевая еще халата, он подошел прямо к
своей шкатулке и [потер приятно] перед нею потер приятно руки, а потом отпер. Ему очень
хотелось посмотреть на свои приобретения. [Даже туалет был оставлен, который] Даже
позабыто было посмотреть в зеркало. Тем более это было странно, что он вообще был
неравнодушен к своей наружности, что впрочем водится за всяким и в чем натурально нет
ничего удивительного, потому что свое лицо несравненно ближе, чем всякое другое; его и
потреплешь, и пощиплешь, и пощупаешь, а с другим не всегда можно это сделать, и часто
хвалился им пред кем-нибудь из своих приятелей и т. д. как в тексте. ] “Что ж ты опять врешь”,
говорит капитан-исправник, скрепивши речь свою кое-каким крепким словцом. [говорит
капитан-исправник, привинтивши кое-какое словцо; а. говорит капитан-исправник, наддавши
тебе при сем <1 нрзб.> кое-какое крепкое словцо] — Где же твой пашпорт?” — “Он у меня
был”, говоришь ты проворно: “да, статься может, видно, [да видно] как-нибудь дорогой
пообронил его”. — “А солдатскую шинель”, говорит капитан-исправник, загвоздивши опять
тебе в придачу кое-какое крепкое словцо: “зачем стащил[“А солдатскую шинель зачем
стащил?” говорит капитан-исправник, загвоздивши в придачу тебе прибаутку; а. “А
солдатскую шинель зачем стащил?” говорит капитан-исправник, загвоздивши в придачу
кое-какое известное словцо] и у священника сундук с медными деньгами?” — “Никак нет”,
говоришь ты, не сдвинувшись: “в воровском деле никогда еще не оказывался”. — “А почему
же шинель[А шинель зачем] нашли у тебя?” — “Не могу знать, верно, кто-нибудь другой
принес ее”. — “Ах, ты, бестия, бестия”, говорит исправник, покачивая головою и взявшись
под бока. “Набейте ему на ноги колодки и сведите в тюрьму”. — “Извольте, я с
удовольствием”, отвечаешь ты. И вот, вынувши из кармана табакерку, ты потчиваешь
дружелюбно каких-то двух инвалидов, надевающих на тебя колодки, и расспрашиваешь их,
давно ли они в отставке и в какой войне бывали, и вот ты себе живешь в тюрьме, покамест в
суде производится твое дело, и пишет суд: “Препроводить тебя из Царево-Кокшайска в
тюрьму такого-то города”, а тот суд пишет опять: “препроводить тебя в какой-нибудь
Усть-Сысольск”, и ты себе переезжаешь из тюрьмы в тюрьму и говоришь, обсматривая новое
обиталище: “[И здесь не дурно] Нет, Усть-Сысольская тюрьма будет почище: там хоть и в
бабки, так есть место”. — “Филипп Тепякин!..[Филипп Ховрякин!..] Ты что за птица?..” Но
здесь он взглянул на часы[Но здесь герой наш взглянул нечаянно на часы] и увидел, что было
уже несколько поздно. Сложа бумаги свои, он поспешил одеться, потому что никак не хотел
откладывать дела в долгий ящик и положил, если можно, хоть половину купчих крепостей
совершить того же утра. В приятельском отношении председателя он был совершенно уверен,
уверен был, что если дело паче чаянья и потребует долее времени, назначенного для