Page 659 - Мертвые души

удивительным весенним вечером. Хозяин устроил гулянье на реке. Двенадцать гребцов, в
двадцать четыре весла, с песнями, понесли их по гладкому хребту зеркального озера. Из озера
они пронеслись в реку, беспредельную, с пологими берегами на обе стороны. Хоть бы
струйкой шевельнулись воды. На катере они пили с калачами чай, подходя ежеминутно под
протянутые впоперек реки канаты для ловли рыбы снастью. Еще до чаю <хозяин> успел
раздеться и выпрыгнуть в реку, где барахтался [в реку, там барахтался] и шумел с полчаса с
рыбаками, покрикивая на Фому большого и К<узьму>, и, накричавшись, нахлопотавшись,
намерзнувшись в воде, очутился на катере с аппетитом и так пил чай, что было завидно. Тем
временем солнце зашло. Румяный вечер разливался в чистом небе. Осталась небесная ясность.
Крики отдавались звонче. На место рыбаков показались повсюду у берегов группы
купающихся ребятишек. Хлопанье по воде, смех отдавались далече. Гребцы, хвативши разом
в двадцать четыре весла, подымали вдруг все весла вверх, и катер сам собой, как легкая птица,
стремился по недвижной зеркальной поверхности. Здоровый, свежий как девка детина, третий
от руля, запевал звонко один, вырабат<ыв>ая чистым голосом: пятеро подхватывало, шестеро
выносило, и разливалась беспредельная, как Русь, песня; и, закрыв ухо рукой, терялись сами
певцы в ее беспредельности. [и заслонивши ухо рукой, как бы хотели в ней потеряться]
Становилося как-то льготно, и думал Чичиков: “Эх, право, заведу себе когда-нибудь
деревеньку”. — “Ну, что тут хорошего”, думал Платонов, “в этой заунывной песне? от ней еще
бóльшая тоска находит на душу”.

Возвращались назад уже сумерками. Весла ударяли в потьмах по водам, уже не
отражавшим неба. Едва видны были по берегам озера огоньки. Берегов не было. Месяц
подымался, когда они пристали [Вместо “Месяц ~ пристали”: Когда пристали они, месяц
подымался] к берегу. Повсюду на треногах варили рыбаки уху из ершей да из
животрепещущей рыбы. Всё уже было дома. Гуси, коровы, козы давно уже были пригнаны, и
самая пыль от них уже давно улеглась, [Далее начато а. и озарившийся свод небес; б. и
пригна<вшие>] и пастухи, пригнавшие их, стояли у ворот, ожидая крынки молока и
приглашенья к ухе. Там и там слышались говор и гомон людской, громкое лаянье собак своей
деревни и отдаленное — чужих деревень. Месяц подымался, стали озаряться потемки, и всё
наконец озарилось — и озеро, и избы; побледнели огни, стал виден дым из труб,
осеребренный лучами. Николаша и Алексаша пронеслись в это время перед ними на двух
лихих жеребцах, в обгонку друг друга. Пыль за ними поднялась, как от стада баранов. “Эх,
право, заведу себе когда-нибудь деревеньку”, думал Чичиков. Бабенка и маленькие Чичонки
начали ему снова представляться. Кого ж не разогреет такой вечер?

А за ужином опять объелись. Когда вошел Павел Иванович в отведенную комнату для
спанья и, [Далее начато: раздевшись] ложась в постель, пощупал животик свой: “Барабан!”
сказал: “никакой городничий не взойдет!” Надобно же было такому стеченью обстоятельств:
за стеной был кабинет хозяина, стена была тонкая, и слышалось всё, что там ни говорилось.
Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный
обед. И как заказывал. [Далее начато: Только у мертвого] У мертвого родился бы аппетит. И
губами подсасывал, и причвокивал. Раздавалось только: “Да поджарь, да дай взопреть
хорошенько!” А повар приговаривал тоненькой фистулой: “Слушаю-с. Можно-с. Можно-с и
такой”.

“Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра да визигу,
в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, [да
мозгов сладких] да еще чего знаешь там этакого…”

“Слушаю-с. Можно будет и так”.

“Да чтобы с одного боку она, понимаешь, зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче.